Люди, горы, небо
Шрифт:
Шумейко засмеялся и похвалил:
– Складно рассказываешь. Все у тебя как по нотам. Но с таким опытом, как у тебя, и так мы сегодня опростоволосились!
Васька хмыкнул.
Шумейко не обращал на него внимания, может быть считая, что и ему невредно прислушаться, о чем толкуют на катере рыбоохраны, присмотреться, как живут. Ведь вот даже рот раскрыл, когда Семернин о флотских буднях рассказывал. Ему бы еще о фронте порассказать – книжек, видно, не читает, но к таким былям неравнодушен, задевают они, подстегивают его воображение. Мечтает же и он по молодости о чем-нибудь таком исключительном, героическом. Вот эту склонность да развить бы в нем! А то сам он ее претворяет в своей каждодневной практике в дела незавидные, мелко пакостничает.
– Дак опростоволосились! Бескудников, он ведь тоже с головой, – сказал, покраснев, Саша.
– Бескудников, понятно, не тебе чета, – ухмыльнулся Васька. – Ты и на флоте своем растяпой был. Вон тебя по рукам тот чужак огрел – руки-то зачем подставил?
– Поговори, - нахмурился моторист, но, парень мягкого нрава, простодушный, тут же и признался чистосердечно: – Поначалу, понятно, конфузы у меня были. Дело не в руках - там не уследишь, по какому именно месту и когда тебя треснут. Могут и по башке даже. А вот действительно как пришел я на службу, ну, было смеху. Никакая наука в меня не лезет – и баста. Однажды на вахте принял ныряющего кашалота за подводную лодку, всполошил всех, тревогу поднял… После чего заставили меня чуть ли не наизусть заучить памятку пограничнику по наблюдению за подводными лодками. А я на своем стою: так запеленговал шхуну-нарушительницу, что она по моим данным должна была оказаться на суше. Во фокус был! А потом ничего, втянулся, книжки стал почитывать, премудрости усваивать… машину изучил, меня, значит, сразу в мотористы. Пошла служба, пошла-побежала!
Белые стволы берез по берегам мелькали частоколом.
«Жаль, что природа иной раз сила непростительно пассивная, статичная, – подумал расслабленно Шумейко. – А то вот гонишься за браконьером – и не встанет на его пути извергающийся вулкан, не взбунтуется речная вода, нет, спокойно рябит себе на мелях, а то даже и не рябит, кажется сытой, гладкой – вот уж истинно, ей-то что, воде?!»
Опять вздымались и опадали невероятные пламена заката. И тем невероятней, фантастичней они были, что горы на переднем плане оттенились черным-черно, кочковато легли фитильным нагаром. А там дальше волшебство, пиротехника – и не хочется думать о браконьерах, глядя на такой разгул красок. Браконьер, впрочем, понятие относительное: один не задумается закрыть грибом атомного взрыва столь дивный закат, плоть от плоти веществ Земли и неба, другой беспутно погубит живую реку вредными отходами какого-либо заводика, третий убьет ради забавы птицу… Злоба и глупость – самые непродуманные, но не самые слабые звенья в многосложной системе «человек». Он венец творения. Ну, а Васька Шалимов? Да ему до человека шагать и шагать! Он из тех, о ком Потапов говорит: «браконьер по натуре». Вроде Бескудникова, хотя, может, в полном объеме еще не развился, не дорос. Так дорастет, если вовремя не сломать дурную его натуру. Убеждением или силой – это уж как придется.
20
Почти без дождей подошло к концу нежаркое лето.
Браконьерства на реке поубавилось не очень. Шумейко и не рассчитывал легковесно на его полное искоренение. Рыба есть рыба, она смущает неустойчивых…
Катер рыбоохраны шел против течения, вверх по реке, а вниз по ней, мимо, проплыл знакомый эвен с балаганчика. Рядом – жена с папироской в зубах, одетая в зимнее пальто с лисьим воротником, чумазый мальчуган в картузе, их сын, и знаменитая собака, любительница возни с посудой. Они уезжали к себе в село, как не оправдавшие надежд (завалили план). И то сказать: бесконтрольно они там жили; хищники под боком пригрелись… Теперь по крайней мере можно быть уверенным, что на балаганчике будет спокойно. Там теперь Никодим Сергеич за главного – старик неподкупный и влюбленный в природу. Перевели его из бригады рыбкооповских ловцов на самостоятельное дело. Он-то человек вольный, пенсионер – ну, попросили… Послушались совета Шумейко.
Вот и сено косить нужно уже не мешкая. А для рыбоохраны опять
Катер повернул к берегу – оттуда призывно махали косцы, что-то им понадобилось. Оказалось, забыли соль, нет ли соли…
– А косы вы не забыли? – пошутил Потапов.
– Остальное все взяли.
– И бруски?
– Ну.
– И отбойники?
Молодой, серый от пыли лесоруб, рубаха навыпуск – видно, бригадир в группе косцов – засмеялся:
– Ну. Говорю – все взяли.
– В том числе и сеточку?
– А зачем? – не без хитрецы осведомился бригадир. – Чтобы вы отобрали? Вот мы на этом, которое поблизости, улове возьмем рыбу, еще одну – на другом, нам и хватит.
Выглянул из рубки Шумейко, погрозил пальцем:
– Если мы узнаем, что на каком-либо улове дают вам рыбу, отберем у них билет. Они заготавливают юколу для эвенов по особому разрешению, у них план горит. А кто – для госпромхоза. Вас же, касатики, тут много таких по берегу наберется, что на лосося зубы точат.
– Да много ли нам нужно? – обиженно сказал лесоруб. – На бригаду косцов по рыбе в день.
– Нет, нет. Не выйдет, – сказал Шумейко. – Получается тридцать лососей в месяц – даже если по вашим скромным аппетитам.
– Что ж, и микижу поймать нельзя?
Микижа – здешняя разновидность гольца, или, как ее пышно иногда величали, радужная форель, слыла у местных жителей рыбой нечистой. Ходила легенда, что она мышей глотает. Микижу и за рыбу не считали. Ну, а человек небрезгливый только посмеивался себе, коптя из этой самой пожирательницы водяных мышей исключительно вкусные балыки.
– Нет, – жестко сказал Шумейко, чтобы не было потом кривотолков. – Нельзя и микижу. Надеюсь, понятно?
Лесоруб, у которого поубавилось настроения, невесело кивнул:
– Понятно. А только жить у реки…
Шумейко переглянулся с помощником.
– Мой вам совет, чтобы без шуток уже: ловите вот здесь в озере по соседству карася.
– А можно?
– Да. Но только без злоупотреблений. Только для бригады на котел.
– Да нам больше зачем?
– А шут вас знает зачем – как ни поймаешь браконьера, у него всегда в лодке несколько десятков лососей. Зачем?
На балаганчике их встретил сам Никодим Сергеич. На шее у него по-пиратски была повязана черная кисея накомарника. Говорят, в гражданскую он был офицером у белых. Отсидел сколько полошено, причем давненько, еще до войны, а теперь жил постоянно в Петропавловске, летом же ездил в привычные, знакомые с юности места промышлять рыбу, и не столько ради заработка, сколько ради отдыха.
– Я себя здесь лучше чувствую. Воздух! – доверительно говорил он сейчас Шумейко, угадывая в нем родственную душу, военную косточку, что ли; пыхал при этом в прокуренные, с рыжеватинкой усы дымом легкого приятного табака. – Я себя лучше чувствую, чем в пятьдесят лет. А сейчас мне уже шестьдесят семь. Поднимешься, бывало, осенью туда к Таежному – ма-ать моя, – золото, золото, потом ельники, знаете, что-то такое блеклое, с настроением, вот как у Бялыницкого-Бирули. Да и тут чудо как хорошо, когда видны вулканы, – я забыл дома свой ФЭД, а то ведь я люблю виды фотографировать. Хорошо бы еще писать так, как Пришвин, – даром таким обладать, а?.. Вообще я веду дневник – уже семь лет, как ушел на пенсию, как в лесу, на приволье. Вот только комары, но их можно стерпеть – из-за воздуха. Очень здоровый здесь для меня климат.
Пока они вспоминали с Потаповым общих знакомых (примерно еще периода нэпа), Шумейко наслаждался музыкальной речью старика уже со стороны и дивился ей, строю ее, неожиданным звукосочетаниям. «Верьовка», «берьоза». «ячея крупныя» эти простые слова становились в его произношении пластичными, податливыми, их хотелось попробовать на ощупь, мять, как глину или воск. Эстрадным чтецом быть бы Никодиму Сергеичу! На захудалый балаганчик пришел не потребитель, не нудный администратор, а поэт – в этом сомнений уже не было.