Люди и положения (сборник)
Шрифт:
Пред духовидцами ль нам лицемерить? Нет, ни за что не оскорбим мы их недозволенным к ним приближением. Ни даже с точностью до одной стомиллионной, с точностью, позволительною любому из нас, в стомиллионном нашем отечестве.
Не тень застенчивости, бес точности внушил нам это признание.
Годы следовали, коснея в своей череде, как бы по привычке. Не по рассеянности ли? Кто знал их в лицо, да и они, различали ли они чьи-либо лица?
И вот на исходе одного из них, 1914-го по счету, вы, смельчаки, вы одни и никто другой, разбудили их криком неслыханным. В огне и
И скажите же теперь: как обойтись без одиноких упаковщиков, без укладчиков со своеобразным душевным складом, все помыслы которых были постоянно направлены на то единственно, как должна сложиться жизнь, чтобы перенесло ее сердце лирика, это вместилище переносного смысла, со знаком черного бокала и с надписью: «Осторожно. Верх».
1915
Николай Асеев. «Оксана». Стихи 1912 – 1916 годов
В книгу вошли стихотворения из «Ночной флейты», «Зора», «Леторея», «Ой, конин дан окейн» и тринадцать печатающихся впервые.
За «Ночной флейтой» туманились книги родственного рода; книга с этим фоном сливалась. За «Зором» расстилались пространства книг родственного рода; книга на этом фоне горела и от фона властно отвлекала.
За «Летореем» тлел, вспыхивал и не погасал «Зор», книга такого фона не осиливала; от этого фона книги не спасали и стихотворения, подобные «Пожару на барже», и тем, которые озаглавлены: «Выбито на ветре», «И последнее морю».
Книга предназначалась автором для имевших когда-нибудь родиться у него: досады и сожаления; двух чувств перворазрядного поэта; о том, чего бы никогда на фоне «Зора» не сделал второразрядный поэт; по бессилию его такой фон развернуть и от такого фона отвернуться.
Перворазрядный поэт оглядывается на шум написанной книги и видит, страницы смысла ее распаялись, наводненные теплом, и текут через красящей краской, ропчущим ропотом, невменяемостью вменения во смысл.
Как быть ему? Не вечно ж оглядываться! А она будет вечно шуметь позади. Как прожить ему хоть день без поглощенных ею вчера великолепий?
Остается одно: назначить себе и в будущем такой праздник. Остается одно: моменты былого медиумизма обратить в моменты свободы, формально ими овладев.
Остается одно: мастерство.
Так, предназначаемые для чувств сожаления и досады, пишутся перворазрядными поэтами книги, подобные «Леторею». И так упраздняются, аннигилируются они затем.
В одно прекрасное утро на квартиру такой книги является поверенный автора, просвещенный сарт «Ой, конин дан окейн».
Как, вы осмеливаетесь еще существовать? – обращается он к провинившейся книге.
Книга безмолвствует.
На какие
–
На средства авторского темперамента?
Но они полностью при мне, и я не вижу их в вашей кассе.
На средства его идеальной выразительности?
Но они полностью при мне, и я не вижу их в вашей кассе.
На средства тех прочих элементов, о которых речь будет ниже, которые полностью со мной и которых я не вижу в вашей кассе?..
Но вполне очевидно, что, сверстанная Асеевым и Петниковым, о первом вы имеете престранное понятье.
Николай Асеев. Оксана. Стихи 1912 – 1916 гг.
Он сложен и замысловат; это – не важно. Он талантлив и творчески безупречен; – важно это.
Приемы его разнообразны тем разнообразием, которое пугает понимающего и представляет опасность для поэта. Каков же должен быть лирический темперамент автора, если над такою пестротой приемов он берет верх; если, невзирая на разнокачественность письма, автор – не эклектик. Вот несколько свидетельств о нем: «Скачки», «Проклятие Москве», ст(ихотворения) 24, 25, 26, 28, 29, 46, 50, конец 47-го; вот свидетельства высочайшей марки, вещи совершенно неподражаемые, насыщенные, как камеры – паром, давлением вдохновенья: «Песня Ондрия», «Гремль 1914» и «Тунь».
Во всех этих случаях темперамент автора ведет себя одинаково идеально: темпераментом поэта врывается он в стихию мечтательности, темпераментом поэта рвется дальше, эту стихию за собой увлекая; темпераментом поэта параболически покидает ее, от нее отброшенный, оторвавшийся, ее потерявший; ни на минуту в бешенстве и замешательстве своего собственного появления на пороге своей собственной, по-человечески ахнувшей души не став: ни темпераментом влюбленного, ни темпераментом меланхолика, ни еще каким.
Приемы автора разнообразны.
Вот, к примеру, пять наудачу выхваченных примерных групп, дающих понятие о пяти родоначально отличных мирах выражения.
I. Строчки, как:
Синева онемела пусто,
Как в глазах сумасшедших мука…
Или ветер, сквозной и зябкий,
Надувающий болью уши
Как жидовские треплет тряпки…
А вечер в шелках раздушенных
Кокетлив, невинен и южен…
Жизнь осыпается пачками
Рублей на осеннем свете…
Поведу паровоз на Мохнач
Сквозь колосьев сушеный шелест.
Я слышу этот визг и лязг
С травою в шуме вставшей об локоть.
Стихотворение: «Проклятие Москве».
II. То же стихотворение, «Скачки».
III.
Проломаю сквозь вечер мартовский
Млечный Путь, наведенный известью…
Я пучком телеграфных проволок
От Арктура к Большой Медведице…
Стихотворения: «Безумная песня», «Фантасмагория», «Сомнамбулы».
IV.
Захохотал холодный лес,
Шатались ветви, выли дубы…
А уж труба второй войны
Запела жалобно и злобно…
Но то рассерженный грузин,
Осиную скосивши талью,