Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы
Шрифт:
И глаза… — кровавые разливы безбрежной тоски и усталости на мертвенно-жёлтых белках. Лихорадочно сверкающие бусины, прячущиеся в глубине очерченных терпеливо сдерживаемой яростью впадинах чёрных глазниц…
Это мы.
Мы измотаны, голодны и давно на пределе.
И нас всего семеро. Лучших из тех, кто есть, кто ещё числится на этот момент в живых. Лучших, — тех, кто пировал и резался в картишки не раз и не два со смертью за одним потёртым кособоким столом, и оставлял её в «дураках», всякий раз вовремя и умело вынимая из колоды нужный
Семеро сгоревших, словно свечи, одичавших сердцем и обугленных душою существ. Людей, умеющих убивать гораздо лучше, чем причёсываться…
И всего лишь — семеро.
Это всё. Всё, что мы смогли собрать и выставить на кон в этой игре.
И далеко, далеко за нами осталась ещё жалкая горстка тех, кто со слезами и надеждой собрал нас в этот утопический и почти нереальный «сабельный поход».
Я не хочу и не могу уже даже вспоминать ничего из того, что дурным сном расплескало, разметало нашу жалкую, собранную по муравьиным крохам реальность, наш мнимый рай на берегу пылающей ныне своими серными водами «Реки Забвения».
Но раз за разом, — вновь и вновь, при любом удобном для них случае, — эти мысли лезут нам в головы.
И мы ожесточённо отхаркиваем их на снежную вату зимы, словно чужеродный сгусток из глубины поражённого недугом организма. Словно тугого, жирного червя, пожирающего изнутри наше измочаленное тело, мы вырываем из наших почти онемевших глоток горькую мокроту отчаяния.
Но как бы мы ни старались, проклятый змий успевает отложить в наши поры личинки воспоминаний, и мы опять, опять больны этой мучительной памятью…
… Он явился на рассвете. Вынырнул из туманного марева, подобно лёгкой лодке, скользящей по предрассветной глади озера.
В неплохо сохранившейся одежонке, в почти новых кирзачах. И ещё довольно крепок в ногах. Возрастом за шестьдесят, но работой у мартена явно не замордован.
Лысый череп и водянистые глаза, в сырой мути которых плескалась лохань не испитого греха.
В руках брезгливо, словно делая нам одолжение, визитёр держал сломленную по пути веточку с небрежно прилаженной к ней грязно-белой тряпицей. Пожалуй, лишь это помешало Круглову отстрелить ему, прущему прямо на ощетинившиеся стволами ворота, причинное место.
Парламентёр, чтоб тебе…
Он не прятался и не лебезил. Словно за его плечами незыблемым стальным монолитом стояло наготове несокрушимое воинство.
Смотрел чужак с вызовом и с какой-то… усмешкой, что ли? Ну, ни дать, ни взять — владыка этих мест!
Подобная наглость (или всё-таки глупая смелость?) пришельца впечатляла.
Не утруждая себя никакой особой речевой «подготовкой», никаким «вступлением», чужак останавливается метров за тридцать от границы забора. Он словно знает, что периметр заминирован, и не лезет дальше.
Стал аккурат на границе безопасности, гнида, и оттуда, с ходу, прокуренным и сиплым басом орёт:
— Эй, там! Я по делу. Не дурите. Кто там у вас
Постовые на ограде удивлённо переглянулись — смелость, мля, города берёт!
Хохол лениво ухмыльнулся:
— А что, так скоро надо? Горит где? Так это не к нам, мы не пожарные. А что до старшего… Ну, я старший. Говори, чего надо, да по-быстрому вали, откедова пришёл. А то ненароком выйдет казус какой-нить… Больно ведь будет!
На реплики и подтрунивания странный и нахальный мужичонка обращал внимания не более, чем голодный комар на рёв кусаемого им слона.
Лишь осклабился гадливо:
— Слышь, солдатик! Ты мне не лей на уши, лады? Я ж за версту «хозяина» чую, и вижу, что ты — просто «бык», лошара с большою пушкой. Ты мне «хозяина» подавай, — я с ним, и только с ним, бакланить буду! А ты там постой тихо, пока мужики дело тереть станут…
От подобного хамства Хохол даже потрясённо икнул:
— Слышь?! Дык… А может, тебе это…, слышь…может, лучше отстрелить те чё-нить, а, старче?! На всякий случай. Чтоб ты ещё бодрее пошёл своей дорогой! — он даже начал «заводиться».
Заливистый, с хрипотцой смех был ему ответом.
Выставив напоказ, подобно коню, редкие гнилые пеньки зубов, незнакомец от души хохотал, хлопая себя по коленкам и приседая, словно лицезрел перед собою не боевой расчёт готовых на всё людей, а ярмарочный балаган, где чудил, — гадливый и придурковатый, — средневековый Петрушка.
— Ты? Меня?! Кишка у тебя тонка, шерстюга! Понял?
Хохол совсем растерялся.
На своём веку он успел повидать всякого, разных идиотов, — и тех, кто от начала времён дружил с «шизоидным геном», шествуя с ним под ручку по жизни. И тех, кто сбрендил уже после потопа. Но чтоб такого…
Смутить дерзкого и неунывающего, острого на язык Хохла?! Это нужно очень постараться, и обладать к тому же особым талантом.
В этот раз нашему извечному балагуру утёрли нос. Просто и безо всякого напряга.
На помощь задохнувшемуся от возмущения бойцу почти вежливо пытается прийти Круглов:
— Правда, дядя…. Шёл бы ты… по — добру, по — здорову, что ли?… Пошутил, ну и ладно. Не заставляй нас ещё один грех на душу брать! Тут ходить очень, очень опасно, знаешь…. Тут солдатик может — пух! — и бяка твоя всякая по земле растечётся…. Иди, иди с Богом, родной! Не засти нам тут горизонт…
Старый зек, легко угадываемый по «сленгу» и повадкам, неожиданно быстро успокаивается и злобно бросает, колюче сверкая зрачками:
— Смотри, а то застелют тебе… горизонт! Белым покрывалом, умник… Старшего твоего, говорю, зови! Я сюда не в шахматы и не в гляделки играть пришёл! — он разбушевался не на шутку, начав вставлять в речь непечатные обороты и шедевры из «фени».
Похоже, товарищ был настроен довольно сурьёзно. Правда, по запарке запамятовал, видимо, о приличиях.
Судя по поднятому им шуму, он представлял из себя не меньше, чем межпланетное правительство в изгнании…