Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
райкома, делаете, чтоб организовать крестьян в колхозы?..
Башлыков, отвечая, снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Белый
слушал его внимательно, кивал в знак согласия, одобрял, помогал
направляющими вопросами. Все же Башлыкову пришлось еще перетерпеть
несколько минут: Галенчик, который жаждал снова заявить о себе, взял
слово. Стоя за столом, обводя глазами зал, он начал с того, что поправил
всех выступавших. И товарищ Гайлис
односторонне: товарищ Гайлис не отметил того положительного, что есть у
товарища Башлыкова, а товарищ Зубрич - отрицательного: тех больших ошибок,
которые допустил товарищ Башлыков.
Вскрывая эти опасные ошибки, Галенчик снова подошел к тем вопросам,
которые не дал ему выяснить до конца председатель комиссии. Доказывая, как
вредно для партии то, что он вскрывал своими вопросами, Галенчик выправлял
не только линию Башлыкова, а вместе и линию тех партийцев, которые берут
такую линию под защиту. Галенчик умышленно не назвал фамилию председателя,
он, как видно, и так знал, что все поймут, кого он предупреждает. Белый
слушал его терпеливо, не перебил ни разу, и Галенчик снова вернулся к
Башлыкову: товарищ Башл-ыков должен учесть, должен помнить, должен не
забывать всего, что ему было здесь сказано. Таким же тоном Галенчик и
кончил:
– Товарища Башлыкова можно оставить в партии, но указать на те
недостатки, которые были здесь вскрыты...
Вышло так, что Белый, выступивший последним, будто просто поддержал
предложение Галенчика. После нескольких спокойных, деловых слов
председателя Башлыков сошел по ступенькам вниз, в зал.
2
Белый вызвал Апейку. Когда Апейка подошел к столу, Белый спокойно,
буднично взглянул, попросил рассказать биографию.
Апейка повернулся и увидел привычное: зал, людей, что ожидали его слов.
И от этого привычного почувствовал себя вдруг очень спокойно. Спокойно,
ровно рассказал о жизни своей, ответил на вопросы.
Его немного удивило что-то непонятное, угрожающее в тоне, которым
Галенчик сказал:
– Я предлагаю прочитать компрометирующие материалы, которые поступили
на товарища Апеньку.
Тогда Апейка подумал, что Галенчик случайно неправильно произнес его
фамилию; Апейка больше обратил внимание на недобрый, какой-то злорадный
блеск в черных пронзительных глазах. По этому блеску Апейка понял, что ему
угрожает опасность. Догадался, что опасность - в записках.
Он с настороженностью смотрел, как Белый выбирал из папки, перечитывал
бумажки. Подготовился
опасности не предвещали. Кто-то даже писал, что "комшшментирующих
материялов на товарища Апейку можно написать много", так как он "такой
партиец, что у него пусть бы все учились". Другой писал, что его незачем
чистить, потому что он свой и все его и так знают. Были записки, в которых
выражали недовольство порядками в районе. Две из них были написаны, может
быть, теми же людьми, которые писали и Башлыкову:
в одной жаловались, что не хватает соли или керосина, в другой - что
притесняют верующих. Вдруг одна - вот оно!
– мазнула грязным намеком:
"Почему товарищ Апейка скрывает, что настоящая его фамилия не Апейка, а
Апенька? Не потому ли, что известный мироед-кулак Апенька - его род-"
ной брат?" Потом еще одна, такая же глупая и злая: "Пусть скажет,
сколько съел кулацкого сала?" Однако самая пога"
ная была последняя: "В партийную комиссию. Прошу заявить на собрании.
Может ли занимать важный советский пост такой человек, как Апейка, который
сросся с кул-аками и сам фактически является их пособником и защитником?"
В зале, когда Белый читал последние записки, поднялся такой шум, что
Белому приходилось прерывать чтение и посматривать в расшумевшиеся
потемки. Кто-то крикнул хрипло и сильно: "Брехня!" Его поддержали, среди
мужских степенных голосов - несколько возмущенных женских. Апейку эти
голоса успокаивали и ободряли. Но тревога не проходила: удар был тяжелый,
опасный. И все же Апейка старался не выдавать волнения: не только потому,
что на него смотрело столько глаз. Где-то там, среди добрых, приязненных,
помнил он все время, следили глаза, которые жаждали ему беды и боли.
– Почему я Апейка, а не Апенька, - заговорил он как можно спокойнее, с
достоинством, - об этом лучше спросить у того пьяного попа, который
записывал меня в метрическую книгу...
– Кто-то засмеялся, другие
поддержали сочувственным говорком. Апейка понял, что тон взят правильный:
заговорил снова с той же спокойной насмешливостью: - А как я скрывал, кто
мой брат и кто мой отец, - так это неизвестно только тому, кто писал
записку... Хотя, - Апейка будто одумался, - он, наверно, знает это лучше
других...
Опять засмеялись, кто-то крикнул, невесело, даже угрожающе: ч
– Знает!
Апейка переждал шум, сказал коротко, твердо: