Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
сговорчиво.
– Дак я уже кончила.
Он пронизал ее взглядом:
– Ето ты твердо, насовсем?
– Хватит уже, испытала счастья!
– Ну, гляди!
– в его голосе вновь послышалась угроза.
– Чтоб не
раскаялась!
– Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!
– Я пока - по-доброму!
– Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала
Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.
– А потом что? Заставите?
–
– Ето уже наше дело - что!
– Евхим люто глянул на Параску.
– Вам бы,
барышня, лучше не совать носа сюда!
– Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?
– Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело?
– Он снова, уже
настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!
– Сейчас же побегу! Подожди!
– Ганна хоть бы пошевелилась.
– Пока не поздно!
– Кончено все. Значит, поздно не будет!
– Ну, гляди ж!
– грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался.
Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.
Не появлялся еще?
– Нет...
– Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..
Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все
равно - без меня тебе не жить! Знай!
Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре.
–
Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым
своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К
людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать
все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет
назад, и жили, как не жил еще никто никогда...
Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе,
сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной
рекою...
В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме,
по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать
стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в
Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не
только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были
такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь
жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...
В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну,
отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней
несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь
надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в
этот сухой, холодный
переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя
предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь
шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и
высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно,
горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе,
с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что
Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно
неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю
надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать
Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил";
"Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая
лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."
Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же
убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже,
справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на
Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя
вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая
совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе,
глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.
Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что
ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...
Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая
отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал
уже, что утраченного, как бы ни метался, уже не вернешь: что с воза упало,
то пропало, - надо приноравливаться к новому состоянию. Может, и на той
земле, если понатужиться как следует, добиться чего-нибудь можно. Пусть не
в достатке, а и с той, перебиваясь, прожить как-то можно. А если круто
придется, то и на заработки какие-нибудь податься...
И светилась снова в беспокойной кручине тревожная и заманчивая память о
Ганне: вновь будто звала Ганна его в недоступный мир, и вновь казалось -
вот-вот Василь разорвет все, что опутало его, пропади оно пропадом, - и
пойдет свободный, счастливый. Казалось временами, будто он уже свободен,
не в мыслях, а на самом деле. Тогда по жесткой, скованной морозом дороге