Люди остаются людьми
Шрифт:
Плен, плен, плен…
Вот он, плен… Растворяется калитка в колючем заборе, огораживающем серое строение с трубой, и сотни людей, давя друг друга, устремляются к дымящимся деревянным ушатам. Наперерез толпе бросается человек в желтой форме. С какой-то веселой неистовостью он начинает бить толстой палкой по головам. Он бьет во всю силу, со всего размаха, он кричит и хохочет при этом. Я вижу, как падают под его ударами люди; я первый раз в жизни вижу, как бьют взрослых людей.
Опять делается
И все-таки глядеть не могу… Бьют! Бьют взрослых людей, вчерашних бойцов и командиров Красной Армии!.. Что же будет-то в конце концов?..
Пленные разбредаются от ушатов, держа котелки и консервные банки, на дне которых — серая бурдз. Показываются Иванов и Герасимов с такой же бурдой. Внезапно я ощущаю сильный голод.
— Дай… котелок, — прошу у Иванова.
— Тебя раздавят, не ходи, — шепчет он.
— Дай!
— Мы поделимся с тобой, — шепчет Герасимов.
У него ввалившиеся глаза, щеки запали… Мы голодаем уже много дней, но на воле было легче: там была надежда, здесь нет надежды. И товарищи не должны страдать еще и из-за меня.
Герасимов одалживает у соседа пустую банку и направляется вместе со мной в толкучку. Толпа мало-помалу редеет. Недалеко от ушатов топчутся пленные и голодными острыми глазами наблюдают за раздачей. Мне вплескивают в банку бурды, а желтый изверг ставит на моей ладони химическим карандашом крест. Такие же фиолетовые кресты на ладонях других пленных, получивших свою порцию.
Теплая серая жидкость пахнет молотыми костями и поскрипывает на зубах. Я выпиваю ее, как и все, не прибегая к помощи ложки. После еды тут же, сидя у барака, засыпаю…
Просыпаюсь оттого, что солнце бьет прямо в глаза. Рядом дремлет Герасимов. Иванова нет. Наши соседи по одному перебираются в тень на другую сторону барака. У меня разламывается от боли голова, но вижу как будто отчетливее.
— Герасимов, Герасимов!.. Он открывает глаза.
— Где Иванов? — спрашиваю я, радуясь тому, что я, кажется, и слышу получше.
— Он скоро вернется, — отвечает Герасимов.
Да, лучше. Я слышу уже не шепот, а голос, хотя и с шумами.
— У меня немного отлегло от ушей, — говорю я.
— Он ушел к санитару.
— Мне полегче.
— Там есть места для раненых, в бараке… Ты не говори, что полегче, может, тебя туда положат.
Но мне на самом деле лучше. Я рассматриваю Герасимова, ощупываю себя — карманы пусты, часов на руке нет.
— Как все было с нами?
Приходит Иванов. Утирает грязное лицо рукавом, садится.
— Стервецы, — глухо произносит он. — Что стало с людьми?
— Мне получше.
Иванов обнимает меня за плечо. Его губы дрожат.
— Только раненых,
— Ничего со мной не будет… Как нас взяли? Иванов горько усмехается.
— Наскочили на засаду. И все… Я кое-что узнал, — быстро прибавляет он и поворачивается ко мне. — Ты меня хорошо слышишь?.. Мы в Оленино, в пересыльном лагере. Пленные все прибывают. Дня через два нас отправят куда-то дальше. Давайте держаться вместе и, если представится случай… Понятно?
— Ясно, — говорит Герасимов.
Мне тоже ясно, что Иванов имеет в виду: мы попытаемся бежать.
— Только бы не ослабеть от голода, И чтобы ты… окреп, — говорит Иванов мне.
— Я постараюсь.
— Давайте походим, оглядимся, — предлагает он. Мы встаем и принимаемся тихонько бродить.
— А что же на фронте? — спрашиваю я.
— Тс-с! — Иванов прикладывает палец к губам. Из кухонной калитки выползает изувер в желтой форме. На его белой нарукавной повязке какие-то немецкие буквы — какие, я издали не вижу.
— Полицай, — тихо говорит Иванов. — Изменник. На полицае сверкающие хромовые сапоги, физиономия красная и веселая.
— Давайте от греха подальше, — говорит Герасимов.
Однако полицай уже увидел нас. Подходит, щупает, суча пальцами, материал моей гимнастерки.
— Скидывай!
— Почему это?..
— Он контужен, оставьте его, — говорит Иванов.
— Скидывай, дура, — настаивает полицай. — Я тебе хлеба дам… контуженый!
Откуда он взялся — такой? Где он жил?..
Ничего не поделаешь, снимаю с себя диагоналевую гимнастерку с двумя памятными дырочками на рукаве: следом входа и выхода пули. Я специально не зашивал их, думал, когда-нибудь покажу маме.
Полицай довольно хмыкает, бросает мне кусок хлеба, потом орет:
— Эй… эй, санитетер!
Подбегает худой желтолицый пленный.
— Раздобудь этому воробью что-нибудь взамен. У тебя сегодня готовые есть?
— Трое сегодня после обеда…
— Так вот одень его, я тебе приказываю.
— Есть!
— Не «есть», а «яволь» надо отвечать, деревенщина!
Полицай сворачивает мою гимнастерку и, посвистывая, уходит. Неожиданно я замечаю, что у нас нет знаков различия. И на моей гимнастерке, кажется, не было, хотя я сам не снимал своих треугольников… Вероятно, содрали немцы.
Санитар приносит мне вылинявшую красноармейскую гимнастерку.
— Может быть, все же возьмете его на пару дней? — говорит ему Иванов про меня. — Хоть на ночь…
— Ладно, приходите на ночь вместе… Часов, случаем, не сберегли?
— Нет.
— Ладно, ребята, приходите, переночевать устрою. Мы возвращаемся к бараку, садимся и делим хлеб. Я рад, что могу поделиться с товарищами хлебом. Только мы, пожалуй, очень уж долго и тщательно его делим.
Солнце опять в зените. Жарко, душно.