Люди с чистой совестью
Шрифт:
Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.
В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.
Глава 10
Мир по Рыбенко
Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета — напоминает примитивный макет самолета. В таких
Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи — Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?
Валера с привычной неестественной улыбкой вытянулся для общей фотографии. Руководство партии Любви в лице мнущегося, как будто кто-то злой набросал ему в ботинки канцелярских кнопок Рукава и молодежных лидеров (Валеры с Рыбенко) презентовало спецшколе для слабослышащих детей два компьютера, один мат и десять шершавых волейбольных мячей.
Дети, как им и полагалось, молчали, лишь изредка взмахивая друг дружке пальцами. Пальцы совершали легкие воздушные комбинации, приземляясь на груди, задрапированной в школьную форму. Дети словно бы клевали себя пальцами. Директриса покровительственно и лживо улыбалась Рукаву, который напряженно косил на нее из-под очков. Присутствовали пара журналистов и фотокорреспондент.
— Ну, вот я так считаю, — начала директриса, оправляя джерси, — что вот цивилизация, ну как бы, страны, она определяется отношением к женщине. Вот я раньше так считала. Это многие вообще думают, я уж не помню, я не историк, может, это и французская революция сказала. Но вот сейчас я подумала, что цивилизация определяется отношением общества к тем, которые ничего не производят. Мы не говорим, инвалиды. Просто это люди с ограниченными возможностями.
Директриса вдруг застеснялась и примолкла.
Заговорил Валера:
— Я, вы знаете, — он смотрел в ничего не выражающие, скучные глаза пожилого журналиста, — я приехал сегодня в школу для слабослышащих детей. Честно говоря, ехал с тяжелым сердцем. Всегда больно, когда страдают дети. Но я не увидел здесь, — Валера обвел класс широким отрепетированным жестом, — не увидел здесь ущербных, не побоюсь этого слова, детей. Напротив, живые, смышленые, общительные малыши.
Его перебил Рукав.
— Э-э, был один конгресс ученых, врачей-гинекологов.
Директриса
— И… э-э… Один человек вышел на трибуну… Он сказал, что они скажут про такого ребенка… Внутриутробно… Там много было отклонений. И… Врачи сказали, что такого ребенка лучше всего убить… Э… А это оказался Бетховен.
— Бетховен! — неожиданно рявкнул Рыбенко.
По завершении официальной части детям раздали по мячу и сфотографировали. Потом наиболее презентабельные дети позировали с Рукавом для партийного сайта.
Наконец, все закончилось.
Рукава на школьном дворе поджидала черная машина. Не дойдя до нее пары шагов, он обернулся на Валеру и Рыбенко, почтительно семенящих сзади.
— Э-э, ребят, давайте объединяйтесь, — сказал Рукав и, очевидно, улыбнулся.
— Молодцы, — добавил он, ныряя в салон.
Молодцы отправились в Макдоналдс.
Рыбенко был сосредоточенно мрачен и даже временно приостановил поток похабщины.
Валера взял двойной чизбургер, биг-мак и кофе.
Они молча ели, роняя на подносы испачканные соусом куски салата и лука.
— Валерьян, — вдруг громко сказал Рыбенко, — ты меня выслушай.
Валера пораженно оторвался от чизбургера.
Рыбенко уставился на него выпуклыми хитроватыми глазами.
— Это я компромат на тебя заказал, — сказал он.
— Ты? — Валера задумчиво провел языком по верхним зубам. — А сейчас ты со мной помирился и просишь прощения?
— Ну, теперь-то у нас все вроде по нормальному, — Рыбенко жадно хлебнул колы, — все серьезно, родственники, можно сказать. Так что, ты меня извини. С кем не бывает, верно, ведь?
— Все это, разумеется, верно, — осторожно начал Валера, — меня интересует только одно. То есть, как я тебя понял, ты возлагаешь на то, что последнее время между нами троими происходит, большие надежды? Можно сказать, связываешь со всем этим маразмом свое будущее?
— Да, еб твою мать! — Рыбенко закатил глаза. — Надо ж в жизни определяться как-то. Сколько можно по блядям скакать? Надо и семью заводить, жить, так сказать, правильно.
— Ну, в общем, да, — Валере стало невыносимо выслушивать матримониальные рассуждения Рыбенко.
— Ты сам писал? — перевел он тему.
— Не, Бабину заказал. Он нарыл, а писала какая-то девка. Я один раз видел, жирная такая, его подружка.
— Да, я знаю ее, — пробормотал Валера.
— Ты понимаешь, Валерьян, — говорил Рыбенко, когда они покинули Макдоналдс и брели по неотличимой от многих других московской улице с пивом, — вот, почему вся эта так называемая семья всегда рушится? Потому что воздуха нет. Так же рехнуться можно — ты, баба твоя стареющая, тупеющая и еще ваши дети. Это, старик, самый настоящий ад. Как бы вы друг друга не любили, старик, пройдет десять лет, да какие там десять, пять лет пройдет, и говорить вам не о чем. Только о детях. Коля коленочку разбил, ой, что делать, йодом помазали? Ой, помазали, а вдруг еще чего с Колей случится? А что на работе? Херня на работе, как всегда. А Катюшка тройку по математике получила, ее учительница достает, ай, какая плохая учительница!