Люди Сербской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции
Шрифт:
– Иконы, святыни не трогали?
– Иконы не брали. Унесли все съестное – любители перца, у нас было много печеного перца, две монахини готовили запасы на зиму. Тяжело с болгарами. Мы хотели бежать, но архимандрит-настоятель сказал: «Дети, не бегите, давайте останемся здесь, если уйдем, и Студеницу сожгут, и нас перебьют». И мы остались. Надо было потерпеть. Пережили, слава Богу.
Требовали у меня ключ от церкви, а я не даю, молчу, жду, что настоятель скажет. А он лежит, избитый до полусмерти, потом спросил: «Милисав, сынок, у тебя ключ от церкви?» – говорю: «Да, у меня». Но даже привстать не мог, чтобы достать из кармана ключ. Один болгарин разозлился, замахнулся на меня штыком и если бы другой не остановил его, то насквозь бы
А тот сказал: «Посмотри, ребенок еще, не трогай!» Я плакал, не мог встать, он отпустил, но сказал: «Когда я спрашиваю, где ключ от церкви, ты не даешь, а когда игумен тебя спрашивает, ты немедленно даешь!» – и сквернословил, оскорблял. Потом мы встали, помогали друг другу, кто-то совсем не мог идти. Отец Рафаил не мог встать, пришлось его тащить, еле дышал, все тело было черное, троим переломали ребра.
Да, вошли они в церковь, встали у раки святого Симеона Мироточивого, а она мраморная: «Что вы тут прячете? Открывайте!» Мы говорим: «Ничего, это гроб». – «Какой гроб! Открывайте!» Потом подошел командир, сказал: «Видите, это граб», – так болгары говорят – «граб», и пошли в алтарь, начали раскачивать полиелей, чуть не обрушили, как будто нет в них веры. Но что делать, военное время.
Трудно было, война, очень тяжелая пора для монастыря Студеница. А мы после этого, если слышали, что едут грузовики, бежали, скрывались в селах.
А в 1944 году стало еще трудней, и мы бы еще больше пострадали, если бы не русские, русская рота, которая пришла, когда болгары нас оккупировали, – бывшие белогвардейцы, беженцы из России, немцы их не трогали. Они спасали нас от болгар. Долгая это история, много всего было, но это самые тяжкие моменты. Потом пришла Красная армия, я тогда находился в монастыре Вуян, это здесь недалеко от Чачака, по направлению к Горнему Милановцу, был там и будущий Патриарх Павел, еще мирянин, Гойко. Он остался в Вуяне, а мы с настоятелем бежали в село Брезницу. Тогда пришли красноармейцы, русские.
– Как они к вам относились?
– Они установили «катюшу» на горе, мы радовались: «Сейчас немцы разбегутся», это сразу было ясно. И как начала «катюша» «косить» (так у нас говорят): ударили по Чачаку, за два часа очистили город от немцев.
Но знали и то, что это поддержка для партизан и четникам придется отступать, не было выбора, что делать. Я должен был вернуться в Вуян, по дороге мы встретились с партизанами, они хотели меня забрать в свой отряд, а со мной была женщина, старица, у которой мы скрывались, она нас провожала. Мудрая была, сумела сказать, как нужно, и защитила. Вернулись в монастырь, там я нашел отца Юлиана и отца Павла, то есть тогда еще Гойко.
– Тогда вы познакомились с будущим Патриархом Павлом?
– Да, он пришел незадолго до меня, я сразу привязался к нему, он всегда был очень разумный человек, уравновешенный, рассудительный.
– Сколько ему тогда было лет?
– Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет, а мне шестнадцать, мы о многом разговаривали… Потом владыка (митрополит Иосиф) благословил перебраться в монастырь Благовещение в Овчарско-Кабларском ущелье. Все вместе туда пришли: отец Юлиан, который впоследствии стал настоятелем Студеницы, Павел, тогдашний Гойко, и я. Два-три года мы там оставались.
В то время Тито рассорился со Сталиным. И всех наших коммунистов, которые были как-то связаны с русскими или симпатизировали им, выгоняли, ссылали на Голи-Оток [18] .
– Много сербов пострадало за любовь к России, ведь не Сталина любили, а Россию?
– Много, много, и в Черногории, и по всей стране. Политика дьявольская вещь, за одну ночь может все измениться, и тот, кого вчера любили, завтра может быть проклят. Не по-человечески это.
18
Голи-Оток – остров в Адриатическом море площадью 4,7 кв. км, находящийся на западе Хорватии.
Слава Богу, мы были вместе с владыкой Павлом. Много он значил для нас там, в монастыре. Он принял постриг в 1948 году в день Петра и Павла. А в конце того года мы перешли в монастырь Рача и я ушел в армию – в 1948/1949 году, вернулся в 1950-м и принял монашество. В день святого Иоанна Крестителя отец Павел дал мне имя, был восприемником на постриге.
– Кто вас постригал?
– Отец Юлиан, он многих постригал, очень хороший был монах, настоящий, из ветви старых монахов, связанных с владыкой Николаем. В сегодняшнем монашестве что-то есть другое, они слабее, избалованные. Не должно быть в монашестве «буду – не буду», но: «если надо, то надо». Слушаться, стараться, бороться. Сейчас не так.
– А когда вы приняли решение о постриге, не было колебаний?
– Ну как? Были сомнения, но, когда я пришел в монастырь, понял какие-то вещи, как и что. Я принял постриг после армии, хотели меня раньше постричь, до армии, и отец Павел, то есть Гойко, настаивал. Я ему говорил: «Господин Гойко, это вас наши отцы монахи убедили, чтобы вы немного надавили на меня, уговорили принять монашество. Мне в армию идти, а там коммунисты, безбожники, нельзя поститься, нельзя молиться, ничего нельзя. Лучше после армии принять постриг». А он опять: «Ну что ты, лучше сейчас». Может быть, боялись, что изменюсь там, не вернусь в монастырь. Спрашиваю его: «А вы почему не принимаете постриг?» – отвечает: «Я еще не принял решение о монашестве, думаю стать священником и врачом, служить на приходе». Он хотел изучать медицину и богословие, хотел быть врачом, служить в сельском приходе, помогать народу духовно и физически. Хорошая, очень хорошая идея, но Господь судил иначе.
Я ему говорю: «Ну хорошо, но вы же знаете, что у вас слабое здоровье (тогда он страдал болезнью легких), вы ни для прихода, ни для семьи, давайте примите постриг сегодня, а я завтра приму – пусть в армии коммунисты сдерут с меня кожу».
Любили мы его, хотели, чтобы он был с нами. Итак, ушел я в армию. А спустя три-четыре месяца мне сообщают: нет больше Гойко, Павел родился, все, теперь твоя очередь. Ответил им, что если моя очередь, то я согласен. Все мы хотели, чтобы он стал монахом, он был духовным, благородным. Мы с ним подолгу разговаривали, он помог мне в решении моих внутренних проблем.
Помню, когда Патриарх Викентий [19] благословил его ехать в Грецию, чтобы продолжить учебу, тяжело нам было – и ему тяжело, и братии. Но что делать? Слово Патриарха не обсуждается. Проводили его торжественно, с молитвой, и слезы были. В зимнее время отправился он в своей скромной сербской мантии, в суконном пальто (мы все такие носили, тепло в них было) и в брюках зеленых. Мы купили ему в дорогу ботинки хорошие, но красного цвета, других не было, отдали сапожнику, он их выкрасил в черный цвет, но краска быстро облезла, появились красные пятна, а из-под мантии виднелись брюки зеленые. Так он предстал перед греками, смеялись они, когда его такого увидели, предложили ему другую одежду, чтобы переодеться. Была у них возможность, жили в лучших условиях по сравнению с нами.
19
Викентий II (Проданов, 1890–1958), архиепископ Печский, митрополит Белградский и Карловацкий, Патриарх Сербский с 1 июля 1950 г.