Люди трех океанов
Шрифт:
Отца уже дома не было. Улетел на фронт, где начал сколачивать авиакорпус. Под новый, 1943 год Аркадий стал собираться к батьке. Мать не стала возражать: бесполезно. Только попросила немного обождать — младший, Левка, приболел.
В феврале явился к отцу. Поздоровались не обнимаясь, строго, по-мужски. После паузы отец спросил:
— Чем думаешь заниматься?
— К самолетам хочу…
Отец подошел к окну.
— Ладно, иди в эскадрилью.
Назначили Аркадия мотористом в эскадрилью связи. Хмурый на вид комэск Трофимов озадаченно поглядел на него
— На самолет подсаживать не придется?
— Думаю, нет, товарищ майор, — обидчиво нажал на басок хлопец.
Подсаживать действительно не пришлось. Комэск вскоре сам в этом убедился. Даже по тому, как садится человек в кабину, видно, что он здесь не новичок. И знал он толк не в одной приборной доске, а во всем хитроумном сплетении агрегатов. Вместе с механиком менял цилиндры, монтировал шасси, стыковал плоскости. А однажды, пробуя мотор, дал ему предельные обороты и вдруг выкрикнул нагнувшемуся в кабину механику:
— Колодки бы убрать!
Тот понял намек и несговорчиво боднул головой:
— Такое дело решает начальство.
Комэск Трофимов долго чесал за ухом, но разрешить даже рулежку мотористу не решился. Только справился:
— А теорию-то знаешь? Как и почему машина летит?
Аркадий рассказал все, что знал об аэродинамике. Но разрешения не получил.
Месяца через два комэск и моторист оказались в одной кабине. Летали в штаб армии. Когда, дозаправившись, собрались в обратную дорогу, моторист попросился сесть во вторую кабину. Едва взлетели, Трофимов услышал по переговорному устройству:
— Товарищ майор, разрешите хоть немножко…
— Что немножко?
— Повести машину.
Наверное, суровый комэск сам не смог бы объяснить, почему он на этот раз сдался.
Конечно, для пилота ничего не значит пять минут вести самолет по горизонту, да еще в тихую погоду и под зорким глазом командира эскадрильи. Но для нелетавшего это была проба крыла. Тревожная, волнующая, надолго отнявшая покой.
Весной в эскадрилью связи приехал отец. Отсюда ему предстояло лететь на прифронтовой аэродром. Для подготовки самолета взял сына. Аркадий сидел во второй кабине, угрюмо рассматривая еще не очистившиеся от снега поля. Тоскливо было на душе. Но не только от грустного пейзажа. При комэске можно было бы еще попросить ручку управления, а отец не разрешит. Полчаса Аркадий тщетно отгонял от себя заманчивую мысль, но потом сам не помнит, как слетело:
— Папа, можно повести самолет?
— Что? — не понял тот и повернул к нему обветренное и, как показалось Аркадию, недовольное лицо.
Через минуту переговорное устройство прохрипело:
— Бери ручку.
Оценку отец не дал. Смолчал.
Когда вернулись домой, Аркадий, расстроенный, ушел в общежитие. А командир эскадрильи направился к ком-кору:
— Товарищ генерал, Аркадия можно посадить на связной самолет.
— Смотря в каком качестве, — нахмурился генерал.
— Летчиком.
После паузы комкор спросил:
— Петр Григорьевич, вы бы своего сына в таком возрасте посадили за штурвал?
Комэск посмотрел
— Такого бы посадил.
— Ладно. Сам проверю.
Через несколько дней Аркадию объявили, что он будет сдавать зачеты. Готовился усердно и сдал их отлично. В ознакомительный полет поднялся с отцом. Несколько раз брал в руки ручку управления. Обошлось без замечаний. Лишь однажды батька выхватил ручку и поставил ее словно вкопанную:
— Держи по-мужски!
Проверил ориентировку:
— Какая деревня справа у леса?
— Кувшиново, — безошибочно ответил Аркадий.
Последовали «вывозные». Их было немного. Обстановка не позволяла растягивать — рядом фронт.
В июле, когда авиакорпус подвинулся к Курской дуге, с аэродрома Бутурлиновка взлетел самолет, который пилотировал четырнадцатилетний летчик. Без чьей-либо помощи. Только комкор долго стоял на старте и все не мог оторвать взгляда от самолета сына. О чем думал генерал, никто не знал. Может, впервые обмякло его несентиментальное сердце? Но когда сын вернулся из самостоятельного полета, нашел повод выговорить:
— Надо тише рулить.
За Аркадием закрепили связной самолет. Чтобы придать тихоходной машине стремительный вид, эскадрильный художник нарисовал на ней молниеподобную стрелу. И с первыми донесениями Аркадий улетел к штабу армии. Провожал его такой же юный механик самолета Володя Мухин.
Оставив за килем Курскую дугу, корпус двинулся под Харьков, оттуда — на Киев, Львов. Эскадрилье связи прибавилось работы. Из штабов звонили, требовали, угрожали:
— Почему до сих пор не прилетел шестой?!
И мало кто знал, что ату злосчастную, уже латанную-перелатанную шестерку водил четырнадцатилетний пилот. И еще меньше знали о том, с каким трудом он пробивался к прифронтовым штабам. Везде сновали «мессеры». Надо избрать такой маршрут, чтобы с ними не встретиться. Ну, а если встретишься, сумей уйти. Но как? Куда? Повернуться затылком к бою, когда ждут не дождутся тебя у самой черты передовой? И все же он прилетал, и тогда самые нелюдимые штабники готовы были его расцеловать.
Однажды комкор полетел на шестерке. Торопился в штаб фронта, а заодно проверить летную службу сына — сержанта. Летели молча до тех пор, шока сержант не всполошился:
— По курсу — сто девятый!
Вздрогнула ручка. Аркадий почувствовал, отцовскую ладонь на ней. Но тут же в шлемофоне прозвучал приказ:
— Веди! Я буду наблюдать и подсказывать.
«Мессершмитт» не стал даже разворачиваться, гнал напрямик. Аркадий бросил машину вниз. Единственное спасение — малая высота. Но и то не всегда. Вот — приречная долина. Туда! Легкомоторный самолет шел над самыми камышами. Временами из кабины видна была бегущая по воде тень. Но вот река вырвалась из крутобережья и вольным плесом вымахнула на простор. Куда теперь? А «мессер» уже заходит с открытой стороны, Аркадию хочется выкрикнуть: «Бери, батя, сам ручку, веди! Ты же лучше знаешь, как уходить…» Но отец не взял. Только сказал отрезвляюще спокойно: