Люди в летней ночи
Шрифт:
Арестованных вез крестьянин-землевладелец по фамилии Пиетиля. Он был молод, и при нем жил также его брат, который был еще моложе и вел обычно залихватскую жизнь с вином и молоденькими служанками, терявшими в его обществе всякую способность сопротивляться. Ийвари Пиетиля был парень статный и умел вести себя с каждой девушкой именно так, как требовалось.
Этим июльским вечером он отправился в обычные свои похождения и еще не вернулся, когда Салонена и Пуоламяки привезли после первоначального допроса у ленсмана. Весьма спокойный по натуре Пуоламяки сразу же уснул, как только растянулся на нарах, но Салонен не мог заснуть. Хмель постепенно рассеивался, его мучила жажда, и он забарабанил в дверь арестантской, чтобы дали воды.
В
— Воды, черт возьми, или я сгорю огнем! — послышалось из-за двери камеры.
Вошедшим был Ийвари Пиетиля. Услыхав это требование, он спросил:
— А от вина ты бы, конечно, отказался?
— Не издевайся над арестантом! — раздалось в ответ.
Ийвари принялся шарить по двери камеры, чтобы отворить ее, но тут открылась дверь задней комнаты, и в людскую вошел мужчина в подштанниках, хозяин, старший брат Ийвари, и сказал:
— Ты с этим парнем поосторожнее, он убийца.
— Будь спокоен, уж Нокию-то я знаю, я еще в ту субботу намеревался его вздуть, но тогда с этим заминка вышла, и теперь, видать, уже надолго. Ты иди себе в конуру, а арестанта я покараулю.
Ийвари находился в том состоянии, когда хмель еще полностью не прошел, и поскольку он вообще был поумнее и посильнее брата-хозяина, тот привык соглашаться с его требованиями.
Ийвари открыл дверь арестантской — отгороженный дощатой стенкой угол людской, — и перед ним стоял, собственной персоной, тот самый Нокиа, с которым ему пришлось иметь дело, когда плот проплывал мимо этой деревни, бывшей волостным центром. Тогда действительно едва не возникла серьезная драка. Ийвари уже знал о случившемся ночью убийстве у плотогонов, хотя и находился оттуда так далеко. И несмотря на то, что неделю назад Нокиа нехорошо задирался к Ийвари и затем ему удалось уйти вместе с товарищами, избежав тем выяснения отношений, Ийвари теперь обращался с ним, закованным в тяжелые ножные кандалы, очень дружелюбно. Он махнул Нокии, чтобы тот вышел в людскую, — и вскоре они уже сидели на широкой лавке под окном. Хозяин в исподнем еще раз появился в дверях и сказал брату:
— Это, стало быть, на твою ответственность, Ийвари, то, что ты делаешь.
— А тут у нас сторож есть, — сказал младший брат, вытаскивая из кармана бутылку с какой-то красноватой смесью. В ярком свете утра голубели глаза Салонена. Восход солнца не был виден прямо отсюда, из людской, но отраженный солнечный свет проникал со двора.
Они беседовали о случившемся.
— Он сразу помер? — спросил Ийвари.
— Вроде бы сразу.
— А ты раньше сидел в тюрьме?
— Нет, по-настоящему не сидел, но к штрафам, по мелочи, приговаривали.
— Ты, слышь, не очень-то похож на обыкновенного сплавщика, как это тебя на лесосплав занесло?
— Да вот занесло. Разок надо и такое испробовать. Об этом в разных книжках столько красивых историй, об этой жизни сплавщиков, что надо было разок попробовать. Но — какие же они там уроды, за все лето не видел красивого парня, ни одного. С тех пор как ушел из своего бокса в Тампере.
— Ну а девушек?
— Хо — судомойки зачуханные, медведицы кухонные! Не интересуюсь… Но финка вошла в мужика — блеск! — И Нокиа сделал рукой такое движение, как тогда, нанося удар Меттяля, глаза сверкнули, их голубизна обозначилась резче, и выражение рта сделалось особенным, наслаждающимся. При этом другой рукой он потянулся за бутылкой, которую протянул ему Ийвари. Салонен сделал затяжной глоток. Выпив, он закричал:
— И все равно не жалею, ей-богу, не жалею! «Парень молод был и невинен, был молод, красив и наивен…»
— Ты небось имеешь в виду девушку, — заметил Ийвари.
— Парень был красив и наивен, — повторил Салонен, как бы самому себе, словно про Ийвари он и не помнил. В его взгляде был странный, этакий женственный блеск, когда он смотрел из окна наружу, на небесный простор, как будто инстинктивно ждал оттуда прощения. На топорно сработанном лице Ийвари Пиетиля отражалось тупое непонимание смены настроения сидевшего перед ним юноши, он посмотрел
Утро приближалось. Старушка, отданная общиной с аукциона [29] на попечение Пиетиля и все еще остававшаяся у них, словно забыв, что оговоренное на аукционе время попечения окончилось, сошла вниз с веранды маленькой избы, присела возле куста, задержалась там, сколько требовалось, поднялась и, немного ссутулившись, ушла. Было уже утро. Воробьи и ласточки объявляли об этом.
И теперь эти двое молодых людей как бы немного чуждались один другого, хотя вино еще оставалось, та светло-красноватая жидкость.
29
Объявлялись торги, кто возьмет на попечение при самом малом воспомоществовании от общины.
— Дай я допью до конца! — сказал Нокиа другому участнику давнишней ссоры.
— Пей, божье создание, — сказал Ийвари, который хорошо помнил, что этого добра у него еще полно, то, что в бутылке, — не последнее. — Бери, пей, теперь небось долго не получишь ни этого, ни прочих разных удовольствий. Действительно ведь суровый принцип: полная изоляция. Будь здоров!
— Будь! — И Салонен долго смотрел на этого мясистого, сытого крестьянина. До чего же некрасивый и грубый — и до чего же красивыми были весенние вечера дома, в городе, на Торникаллио с молодым Ильмари, учащимся. О чем только они там не говорили, сидя и держась за руки, той единственной счастливой весной… Потом все пошло-поехало. Мука жизни, кажущаяся иногда будто бы радостью — напряжение этой муки все нарастает, до тех пор, пока она однажды не прорывается наружу. Неужто это так и происходит? Неужто я здесь, в камере, устроенной в углу людской этого дома, с кандалами на ногах, по пути в Турку, а оттуда когда-нибудь обратно в этот же самый приход — и нет больше свободы, — ой, Господи Боже мой — что же я наделал? По щекам Салонена текли слезы, когда он пытался объяснить свое положение молодому, находящемуся на свободе деревенскому богатею.
— Тебе, малый, не понять, что означают эти обручальные кольца на щиколотках у парня — и останутся Бог знает на сколько лет. Ой, ой, Иисусе — черт! — Теперь рыдания были столь сильными, что даже старший брат, хозяин, снова вышел из комнаты и сказал младшему, Ийвари:
— Сам теперь видишь — весь дом не спит из-за того, что ты тут устроил с этим арестантом.
Салонен же плакал и кричал и так тряс тяжелыми ножными кандалами, что страшный лязг наполнил тишину утра. Даже служанки, спавшие в домашней пекарне, находящейся тут же, с другой стороны от людской, вышли посмотреть. Они выглядели заспанными, изумленными и растроганными. Нокиа хотя и не спал всю ночь, но был тем не менее красив и молод. Несколько прядок его длинных светлых, зачесанных назад волос падали на лоб, и он по привычке откидывал их рукой на место. «Вскоре эти прекрасные волосы упадут состриженными на пол тюрьмы и затем окажутся в мусорном ящике», — подумала девушка-служанка. Но юноша кричал:
— Что вы знаете о душевной муке сына человеческого? Когда душу изводит такая тоска, что не знаешь, чего душа хочет. Смотри, смотри, и ты, девушка, тоже, у тебя есть ухажер, которого ты обнимаешь, когда захочется, а у меня что? Нет больше даже мамы, мамы, мамы…
На этом слове его крик и забуксовал окончательно. Он повторял его, подвывая, постанывая, твердил беспрерывно, и произносимое им так это слово обрело совсем иное звучание: ма-мы-мамы-ма-мы… Он упал на нары, уткнулся лицом в подушку и все продолжал кричать: ма-мы-ма-мы… Поскольку, не считая этого выкрика, никакого буйства он не учинял, а выкрикиваемое им слово не являлось бранным, у присутствующих не было причины предпринимать против него какие-либо действия. В конце концов на глазах у служанки выступили слезы, и она убежала. Девушка-горемыка, которая тоже уже давно лишилась матери, а кто ее отец, она даже не знала.