Люди в летней ночи
Шрифт:
Хозяин на это ничего не сказал, и Вооренмаа продолжал работу. Когда он наконец бросил на хозяина взгляд, то увидел, что у того на лице пылает знакомый зловещий румянец. Вооренмаа, хотя и не молод, все еще мужик сильный, и никто ни разу не посмел его обидеть. С молодым хозяином Салмелуса у него все же случалось, что приходилось невольно поддать жару в работе, поскольку хозяин стоял рядом, словно держа за шиворот. А иной раз у Вооренмаа возникало вдруг желание немедленно уйти, как тогда в конюшне.
— Разве Ийвари не приходил к вам уладить дело? — послышался наконец сдавленный голос хозяина.
— Не при-хо-дил! — Вооренмаа выкладывал слова по слогам, как везучий игрок в карты открывает один за другим свои козыри. Было ясно, что мужику все известно.
Хозяин отвернулся, вроде бы ища что-то в кармане. Потом он снова повернулся к Вооренмаа и спросил еще тише:
— А удовлетворилась бы Ээва теми
— Вооренмаа может уйти с работы пораньше, чтобы успеть за счет рабочего времени сходить к ленсману… посоветоваться.
Сказавши это, хозяин ушел. Последнее слово осталось за ним, и оно было распоряжением работнику. Но до чего же одиноким он себя чувствовал.
С этого разговора началось первое дело, которое Куста совершил, оставив жену в неведении; возможно, это и стало началом его суровой судьбы. Но — как уже замечено — то, что оказалось нарушенным, должно быть исправлено, и исправить это должна, в широком смысле слова, сама жизнь или ее жалкое орудие. Возможно, сам Куста думал, что хочет уберечь Хильму, которой скоро предстояли роды, от сильного огорчения. Но где-то в подсознании он все же ощущал, будто наказывает кого-то, конечно же и самого себя.
Поездка Кусты в деревню, где находилась церковь, выглядела вполне естественной, ведь уже был день подготовки к празднованию Рождества. И у него нашлось там столько дел, что время до вечера пролетело незаметно. Когда Куста уезжал, Хильма смиренно намекнула ему, что небось он хочет захватить оттуда что-нибудь в подарок семейству Плихтари, но на это он ей не ответил. В селе видели, как он первым делом сходил к ленсману, затем заглянул в кожевенную мастерскую, а после пошел в лавку и очень не спеша совершил так кое-какие покупки. Лошадь стояла у бревна-коновязи несколько часов, и через спинку саней свисал старый домотканый салмелусовский ковер с неуклюжими цифрами некой даты, используемый теперь как санный полог. Поскольку Куста редко выезжал из дома, то люди, оказавшиеся в лавке, подходили к нему поздороваться за руку… Потом зашел в лавку старый Вооренмаа, — ну и мужик, явился в приходский центр в запачканной рабочей одежде… Но хозяин Салмелуса как раз собирался выйти, и дверь прикрыла его, когда вошел салмелусский торпарь. Кое-кто в лавке сделал по этому поводу многозначительную гримасу, да тут еще Вооренмаа, расплачиваясь, достал большую пачку купюр, которая явно появилась в кармане старика только что — об этом кто угодно мог догадаться.
Полчаса спустя ленсман и его супруга глядели вслед молодому хозяину имения, покидавшему их двор уже во второй раз за этот день. Они любовались красивым румянцем его лица, благородным носом с горбинкой, почтенным ковром в его санях. И они обсуждали между собой то дело, которое сегодня хозяин Салмелуса оформил с помощью ленсмана. И теперь в кармане у Кусты Салмелуса была бумага, из которой следовало, что «я, Карле, сын Сефани Вооренмаа, от имени моей несовершеннолетней дочери Ээвы… получил… и полностью отвечаю за то, что после этого отказываюсь возбуждать дело против Ийвари Плихтари о взыскании с него на содержание ребенка… умрет, его законные наследники не обязаны выплачивать обратно…».
Этот документ Куста Салмелус от своей жены утаил. А вообще, вернувшись домой, он был вполне спокоен и с педантичностью показал супруге все покупки. Правда, для семейства Плихтари он не сумел купить ничего, но, может быть, Хильма найдет тут, дома, что-нибудь, что годится в подарок. В том, что Куста после этого держался с нею несколько отстраненно, ничего удивительного для Хильмы не было; сейчас — хотя бы временно — Кусте и следовало немного отстраниться.
И с рождественским визитом в Плихтари они побывали, хотя Куста, отправляясь туда, предчувствовал, что добром их поездка не кончится. Поскольку в этом повествовании Куста столь же важное действующее лицо, как и его будущая дочь, рассказать о которой мы и будем стремиться, и поскольку рождественский визит к Плихтари стал решающим поворотным пунктом на том пути, на котором оказался последний мужчина рода Салмелусов, расскажем об этом поподробнее.
Плихтари было старым жилищем в этих малонаселенных местах, по которым разбросаны избушки безземельных арендаторов; от центральных земель туда вела характерно извилистая лесная дорога, которую летом обозначали вылезшие на поверхность корни деревьев и коровьи следы, образующие
И вот она едет в гости по зимней дороге рядом с мужем своим. Упомянутый второй день Рождества выпал на сей раз на воскресенье. Хильма в несколько возвышенном настроении, поскольку сегодня они и в церкви были вдвоем, будто на какой-то увеселительной прогулке. И сидящий рядом с нею мужчина улыбается сегодня многозначительно, словно, держа вожжи, он выполняет нечто приятное, смысл чего проявится лишь позже. Эта поездка в гости представляется красивой, как ни погляди.
В Плихтари, куда они едут, знают, когда их ждать, но… полной готовности к приему гостей там так и не будет. В избе в эти рождественские дни ссорились и ругались больше обычного, и теперь старику Плихтари особенно не по себе и он злится, сам не зная на кого. Ведь ездил за этими деньгами он, и сам же немного виноват в их растрате, хотя и полагал тогда, что сумеет все уладить. Ему хотелось лишь нового чересседельника с бубенцами и зимней сбруи, и он был уверен, что в крайнем случае Вооренмаа согласится получить эту часть суммы после Рождества. Но затем урвали себе от этих денег сначала Тильта и, наконец, Ийвари, и идти к Вооренмаа с той ничтожной суммой, какая осталась, стало неудобно. Ийвари и Тильта были теперь заодно, сын с ведома матери приложился уже к той бочке крепкого домашнего пива, которую собирались почать лишь с прибытием хозяев Салмелуса, и теперь только посмеивался.
— И нечего тебе, дармоеду, усмехаться! — кричит старик на сына невероятно громко. Парень встает и начинает, стоя, ругаться, мол, он у этот патрона из Салмелуса ничего не просил и, Боже упаси, не станет просить, а если его бабе такой брат не годится, то и пусть, и кормить малявок дочки Вооренмаа он не намеревается.
Тут в обычно благодушном Хейкки пробудился инстинкт отцовства, и он прикрикнул на сына еще резче, отчего тот, похоже, лишь пуще разъярился. Тильта собралась было вмешаться, но тут послышался непривычный звон чужих бубенцов, из-за угла конюшни показалась белая лошадь под дугой, сани и затем два знакомых лица. В следующий миг отец Хейкки уже держал лошадь под уздцы, а сынок Ийвари улизнул с крыльца неизвестно куда.
Он мог спокойно дать стрекача и даже, остановившись, послушать, как смиренно Хейкки и Тильта встречают гостей; его, Ийвари, не видел никто. Его уверенность в себе росла по мере того, как он продвигался по узенькой тропинке в снегу к погребу. Через приоткрытую дверь он пролез внутрь, в пахнущую каменной сыростью земляную пещеру, и, привычно действуя в темноте на ощупь, услыхал знакомое журчание крепкой домашней браги. «Там на чистой половине избы наш старик, хм, отец… и этот сынок Салмелусов, который держится так, будто он отец нашего старика — ха! — и еще наша девчонка тоже, будто незнамо кто — тьфу!» — так рассуждал Ийвари Плихтари в темноте погреба, потягивая напиток, который строго было приказано сберечь для хозяина Салмелуса. И чем больше он пил, тем сильнее его тошнило и от Плихтари, и от Салмелусов, и от Вооренмаа, от каждого по-особенному. И он решил уйти отсюда, пойти к соседям и вернуться домой, когда, можно полагать, гости уже уедут. Он проверил затычку в бочонке, запер погреб торчавшим в двери большим ключом и… не раздумывая больше, сунул ключ в карман. И, все еще злясь, устремился рысцой прочь.