Люди в летней ночи

Силланпяя Франс Эмиль

Когда Куста вошел в кухню, Мартта хранила молчание и не ответила на его вопрос, чем бы попотчевать гостью. Куста принялся было за дело сам, но тут вошла Анна, молоденькая скотница, и он попросил ее помочь. Тогда-то тетка, занимавшаяся какой-то пустяшной работой, зло заплакала. Анна не дрогнула, только нехорошо посмотрела на нее. Куста сказал ей, улыбаясь, но очень серьезным тоном: «Так ты все сделаешь, Анна?» Ничего не ответив, девушка рьяно принялась за дело.

Куста уговорил Хильму остаться на ночь в доме. Он сам постелил ей в горнице для гостей. Хильма спокойно улыбалась, слегка смущаясь знакомой почетной комнаты и Кусты, который был здесь владельцем всего и в таком качестве

как бы незнакомым.

Далеко в прошлом остался летний день ухода Хильмы отсюда, вспоминать об этом было захватывающе сладко. Теперь стоял поздний осенний вечер, когда Хильма несколько неловко пожелала Кусте доброй ночи на пороге старой господской комнаты для гостей. Она понимала, почему Куста не мог войти вместе с нею. Спать ей не так-то уж и хотелось, зато приятно и покойно было лежать в безмолвной темноте, которая очень деловито и словно самой себе напоминала ей события этого дома, для Хильмы совершенно чужие, однако же выглядевшие этакими занятными ночными картинками. В полуночную пору она немного ждала и Кусту, но не разочаровалась, оставшись до утра в одиночестве.

Утром Хильма задержалась в комнатах, а на кухонной половине старая Мартта с хмурым видом суетилась, готовясь к отъезду. Увидев заплаканные глаза тетки, Куста испытал к ней жалость и был противен самому себе. Казалось, будто эта пожилая и ехидная женщина была не одна, будто на ее стороне — кто-то невидимый, старый и отвратительный, против кого хотелось восстать, хотя интуиция подсказывала, что тот опирается на установления поколений.

Куста поинтересовался, насколько мог обходительнее, как обстоит дело с жалованьем Мартте.

— Я никогда еще за всю свою жизнь не была служанкой на жалованье, и теперь тоже.

После этого слабого укола Куста почувствовал, что победа на его стороне, и пошел в гостевую комнату, где сидела Хильма, празднично одетая и улыбающаяся. И хотя он и одержал победу над Марттой, этот день все же оказался странной смесью праздника и будней, счастья и чего-то еще. Он принялся представлять себе, что Хильма теперь вскоре переберется сюда, станет хозяйкой. Он заполучит полностью эту нежную, как дитя, девушку, для которой все, что угнетает чувство, чуждо, словно грех для ангела; заполучит ее сюда, в эти комнаты, где нечего будет бояться, не будет ни Мартты, никого… Он не пришел этой ночью к Хильме… все это было как-то слишком благостно, удручало своей мягкостью.

Конюх пришел спросить, можно ли ему поехать проводить тетю Мартту, поскольку она попросила его об этом и ждет наготове. Конюх тоже выглядел неприветливым и удрученным и словно готов был надерзить, если бы представилась возможность. Вскоре конюх с тетушкой уже выезжали из ворот, а Куста и Хильма глядели им вслед из окна зала, и Кусте представилось, будто в этом миге есть что-то бессовестное, к чему оказался причастен он, а эта девушка из бедняцкой избы — и подавно. Дом окончательно лишился чего-то такого, что было в нем всегда и лишь слабым, жалким остатком чего была уезжающая тетушка Мартта. Это стало теперь прошлым, а в доме остался постоянный дух запустения. Куста ясно ощущал, что нынешнее, возникшее сейчас, предвечернее состояние останется надолго. В него он угодил с этой Хильмой, которая ничего в таких вещах не смыслит и, подобно преданному созданию природы, последует туда же, куда и он, ожидая от него лишь намека, чтобы всегда отдавать ему все то, что имеет. В этот миг, как никогда, Куста хотел преклонить голову на грудь Хильмы в самом глубоком забытьи. Но произойти это должно было бы в маленькой, темноватой каморке при пекарне дома Хильмы и чтобы ничего не знать об этом опустевшем доме, который, однако, здесь, тоже подобный какому-то беззащитному существу, которого,

даже будь оно уродом, человек не может бросить.

Куста, пожалуй, был рожден покидать, но неумел этого. Он вряд ли заметил развилку путей: здесь от широкой и плоской дороги отходила тропка вглубь, к спокойной, по-домашнему уютной земле. Но он пошел широкой дорогой, и другое, еще более слабое существо — вместе с ним.

И тут явилась девушка-скотница спросить, что готовить на ужин и кто будет готовить. Ей-то никак не успеть.

Благодаря этому вопросу первые шаги по новой дороге сделались обманчиво привлекательными. У Хильмы появилась возможность пойти в кухню, на прежнее свое место, но в новом качестве. Она снова лучилась. Ей доставляло необычайное удовольствие обращаться со знакомыми вещами и местами. Кое-где что-то изменилось с тех пор, как она летом ушла отсюда; тем приятнее было изгонять этакий чужой дух с полок в чулане. Ужин был готов, мужчин позвали со двора к столу. Один жизнерадостный торпарь разрядил напряжение, отпустив несколько бравых шуток в адрес новой хозяюшки, по которой он, мол, уже было соскучился.

Среди остальных, особенно среди служанок, были и иные настроения. Были хмурые взгляды и долгое ворчание. И когда тот же самый торпарь, отужинав и посидев минутку, взял свой мешок с провизией и сказал: «Надо, что ли, и мне пойти обнять хозяюшку!» — никто на это никак не отозвался.

Хильма не замечала настроений вокруг. Женское начало проявилось в ней сильнейшим образом. Замечательно, что теперь по столь веской причине ей придется остаться и на эту ночь — она ведь пришла сюда еще вчера днем. И вернее верного она знала, что ее возлюбленный на сей раз не оставит ее одну до утра.

Она пошла стелить себе постель снова в гостевой, теперь уже по собственной инициативе. Ведь настал вечер…

Утром, когда Хильма еще спала, а Куста вошел в кухню, там сидела мать Хильмы. С многозначительным видом она спросила про свою дочь, мол, уж не съела ли ее тетка, домой-то девчонка не вернулась. Что Хильма еще спит, она, разумеется, знала уже от служанок, но, услыхав теперь об этом от Кусты, принялась изрекать, что хозяйке негоже нежиться по утрам, можно все хозяйство проспать. Тут, мол, уже и служанки удивляются.

— Не выйду я туда, на кухню, пока она не уйдет. Чего ее сюда принесло, — сказала Кусте Хильма из постели.

Все же она встала и пошла в кухню, но Куста матери Хильмы больше не показался.

После обеда Хильма сказала:

— Мне надо сходить взять там кое-какую одежду. Пойдешь со мной?

— Пожалуй, лучше, если ты одна. Конюх отвезет тебя.

Лишь в вечерних сумерках Хильма вернулась и разложила в гостевой комнате какие-то свои мелочи. С непререкаемой женственной самоуверенностью она сделала эту комнату своим постоянным владением. Туда Куста мог приходить на свидания с нею, как раньше в каморку пекарни. И с тех пор она уж больше не покидала усадьбы — до того дня, восемь лет спустя, когда она с единственным оставшимся в живых ребенком на руках, Сильей, покинула Салмелус уже навсегда. Но до этого успело еще случиться многое.

Правда, все происходило потихоньку да помаленьку. Большие стенные часы во все моменты жизни шли не спеша и серьезно, минута за минутой, в праздники и будни, в тишь и бурю. Все эти моменты, на взгляд часов, были в чем-то сходны, но если бы часы могли покинуть свой футляр и начали жить, то заметили бы, что у всех моментов есть и другие свойства, кроме протяженности во времени. И все их, однако же, должен прожить тот, кому они предназначены, и за каждую минуту дать отчет хотя бы потому, что за нею начинается следующая. Начинается не с пустого места и отнюдь не с любой приятно проведенной минуты.