Люди в летней ночи
Шрифт:
Молодая пара в Салмелусе жила своей жизнью. То, что смогло начаться однажды, сделалось привычкой, превратилось — часы все шли — постепенно в основной фон жизни. Поначалу незачем загадывать наперед, как сложатся годы: свои предчувствия они променяли в то лето и осень чудес на сверкание единственного момента.
Свадьбу справили тихо. Мать Хильмы, правда, дважды приходила в Салмелус уговаривать молодую пару справлять свадьбу в Плихтари, в доме невесты, как водится у людей. Но Куста оба раза не согласился разговаривать с нею, а Хильма от себя сказала, что Куста волен делать, как захочет.
— Люди
— И была, — сказала Хильма, вызывающе улыбаясь.
— Ну тогда все равно, где такую пару обвенчают и обвенчают ли где-нибудь!
Визит тещи закончился сухо; даже кофе она не смогла допить и на прощанье пробурчала что-то невнятное. Но прошло уже три недели после оглашения, надо же было это как-то завершить. На следующее утро, еще лежа в постели, Хильма обхватила руку Кусты и сказала:
— Послушай, нам все же придется предстать перед попом. Одежда уже становится мне тесноватой.
— Поедем сейчас же! — объявил Куста и игриво резко высвободил руку.
Минуту спустя он вернулся в горницу и сказал:
— Ты готова уже? Лошадь ждет.
Хильма еще только расчесывала волосы, но она сильно обрадовалась этой замечательной утренней шутке. Сперва гребень остановился, но тут же стал чесать еще усерднее.
— Сегодня, что ли, меня обвенчают?
— Да, и может быть, меня тоже, — сказал Куста, дурачась.
Как бы там ни было, это означало для Хильмы необыкновенно радостное изменение в жизни. Ведь, несмотря на оглашение, Хильма еще не умела считать себя не кем иным, как девчонкой, с которой случилось то, что случилось, но жизнь, однако же, была приятной и безопасной под защитой этого малословного, улыбчивого мужчины. Теперь она станет женой. Жена, — Хильма раздумывала над этим словом, будто слыхала его впервые.
Вороной конь под звон бубенчиков привез их в пасторат. А когда ближе к полудню они вернулись, хозяин весьма скоро воспользовался возможностью сказать девушке-прислуге: «Спроси у хозяйки». Ужин был обильнее, чем обычно. Стол накрыли белой скатертью и угостили ужинавших водкой, как это было принято в праздничных случаях при покойном хозяине. Затем, в ближайшие дни, когда жены торпарей и арендаторов приходили в усадьбу, их принимали торжественнее, чем обычно, покуда не угостили всех. И в эти дни жены бедняков, по возвращении в свои жилища, рассуждали о новой, странноватой жизни в усадьбе Салмелус.
Первая осень и зима протекали тихо и спокойно; никто не тревожил молодых, ведь вопросов о дележе наследства даже не возникало. Молодая хозяйка, хлопоча по делам, то и дело сновала по зимним тропинкам двора. Какой-то старик из глуши шел мимо дома по дороге. Увидав хозяйку, он остановился, уставившись на нее и приоткрыв заросший бороденкой рот, и затем пошел дальше, чтобы рассказать потом дома обо всем, что заметил. Ведь то, что хозяйка Салмелус в интересном положении, видно даже с дороги. «Да уж так, дочка этих, она сумела — теперь эти Плихтари начнут бахвалиться, — Тильта — баба ловкая. Это же удивительно, до чего иным везет…»
Куста однажды увидел подобную бестактную сцену, когда прохожий мужик остановился поглазеть, и обо всем догадался. Доводилось ему слышать и слова. Как-то вечером выяснилось,
— Придется попросить старого Плихтари.
Ему казалось, будто этим он сказал что-то лестное и о жене, да так, чтобы слышали находившиеся рядом работники. Но один торпарь, постарше, выпалил, словно выплескивая скопившийся гнев:
— Нет уж, черт подери, обойдемся тут без мастеров из Плихтари! — И, подняв бадью на ясли, прикрикнул еще и на лошадь.
— Злится, что ли, Вооренмаа за что-то на Плихтари? — спросил Куста у другого работника.
— Злиться на такого — в брезентовых штанах — себе дороже, — заметил Вооренмаа, слыхавший вопрос.
Куста, пожалуй, громковато стукнул мешалкой о край кадки с водой, но промолчал. Мужчины, закончив работу, поспешили прочь, Вооренмаа уходил последним и незаметно стал тушить фонарь.
— Я еще здесь, — сказал Куста и стукнул по краю кадки весьма сильно.
— Оставайся, сатана, хоть на всю жизнь, — прошипел мужик и выскочил из конюшни. Куста затем погасил фонарь и тоже ушел.
В кухне ужинали работники, и Хильма была там — Куста счел, что она держится, как раньше, когда была служанкой, помощницей в кухне. Нынешняя кухонная девушка, Ловийса, дочь Вооренмаа, уселась за стол рядом с отцом, хозяйка одна стояла у плиты.
— Чего ты-то там стоишь? Небось Ловийса обслужит стол, — сделал ей замечание Куста и прошел мимо, в комнаты.
Слышно было, как люди ели в безмолвии, и Хильма тоже оставалась там. В вечерних сумерках атмосфера в доме сделалась гнетущей, никто не понимал, откуда она.
Когда люди, отужинав, встали из-за стола, торпари разошлись по домам, а батраки по местам своего ночлега. Куста пришел в пекарню, где задержалась Хильма наедине с Ловийсой. Девушка убирала со стола, а хозяйка, похоже, ждала от нее ответа на какой-то только что заданный вопрос.
— Старый Вооренмаа был сильно сердит, что это с ним? — спросила Хильма при Ловийсе, продолжавшей свою возню. Куста поглядел девушке в спину и в глаза Хильмы.
— Я-то почем знаю, — он и на меня шипел. Разве Ловийса не знает?
Куста вышел, походил несколько минут по дому и снова вернулся в пекарню.
— Там, слыхать, у дочки Ээвы дело плохо. То-то Вооренмаа и был в сердцах, — сказала Хильма.
— Да, по милости Ийвари Плихтари, — сказала Ловийса, неуместно резко громыхнув посудой.
Семейная жизнь Хильмы и Кусты развивалась своим чередом. Этим вечером в их разговоре, когда они наконец удалились в горницу для гостей, были серьезные повороты и долгие паузы. Семейство Плихтари — родные Хильмы — все назойливее день ото дня напоминало о своем существовании. Куста больше не чувствовал, что он наедине с Хильмой, даже в такие поздние, дорогие сердцу мгновения. Теперь в усадьбе было полно людей: торпари с дочерьми, Плихтари… и Хильма, дочь Плихтари, тут же. И в какой-то миг Куста ужаснулся: неужто он один среди всех них? И с каких пор? Может, с того вечера там, в каморке в Плихтари, когда Хильма ничего не могла сказать ему?.. Ведь вроде бы ничего другого не было, кроме тех двух вечерних мгновений: одного — на веранде людской, другого — там, по возвращении со свадьбы?