Люди в летней ночи
Шрифт:
В тот вечер Оскари провожал ее в последний раз. На следующей неделе он отправлялся далеко, в южную Финляндию, где русские в то время вели большие строительные работы для армии, и оттуда распространялись слухи об огромных заработках. Кроме того, по слухам, ловкий человек мог там загребать деньгу, почти ничего не делая. Туда-то Оскари и подался с еще двумя неженатыми молодыми мужчинами. И они были в таком кураже, словно уходили прямо на войну. Они уверяли остающихся дома, что вот-де отправляются строить крепостные валы такие парни, которые чисто работают. По случаю отбытия они, разумеется, чуток выпили. В их компании оказался и «управляющий Нукари» — Вяйно, и ему тоже дали приложиться к бутылке. А затем Оскари смело пошел с Вяйно в Нукари, вечер-то был еще ранний и в доме, несомненно, еще не спали. Они вошли в людскую, и уже в дверях, объясняя свое появление, Оскари немного шепелявил, как обычно, когда он бывал под хмельком. Оскари говорил, что, мол,
Появление Оскари немного смутило молоденькую Силью и оказалось последней их встречей перед разлукой на целый год.
На следующий день ранним утром Оскари уехал, а когда наконец вернулся, наладить прежние отношения больше не удалось. И причиной тому явился именно Вилле Нукари, который к этому времени вернулся из Америки и устроился в одну солидную лесозаготовительную фирму скупщиком леса. В этом качестве он однажды опять навестил Нукари и остался там ночевать. На беду, хозяин Нукари в тот раз был в городе, и брат мог позволить себе в родственном доме излишние вольности.
В тот вечер в людской все было почти таким же, как тогда, когда Вилле приезжал прощаться. Новым было лишь то, что Силья с тех пор заметно повзрослела, и хозяйка подтрунивала над ней по поводу тянущейся уже два года дружбы с Оскари. Это, похоже, как-то подействовало на вернувшегося из Америки. Он явно стал искать любую возможность выказать свое превосходство над здешними простыми мужиками. В бутылке, которую он достал из чемодана, был не какой-то там самогон — и Вилле угощал всех, кто не отказывался. И когда выпивка слегка разгорячила его, да и остальных, и когда завязался разговор — главным образом об Америке и американских долларах, — гость достал из кармана бумажник и показал, как они выглядят, эти доллары. Силья тоже подошла взглянуть, тогда гость протянул ей одну такую длинноватую купюру, на которой был портрет странного, немного смахивающего на женщину мужчины, и произнес:
— Позволите ли вручить на память?
Силья растерялась, не взяла, но и не отказалась.
— Возьми, возьми, чего уж, бери, коль дают, — сказала хозяйка немного недовольным тоном.
— Да что мне с нею делать, не хочу я, — откровенно отвечала Силья улыбаясь, но поскольку гость не убрал купюру, девушка взяла и положила ее на угол стола.
— Раз так, я возьму, — бросил Вяйно и хотел было схватить купюру, но гость оказался проворнее «управляющего имением» и сунул ее обратно в бумажник.
Затем Вилле еще угощал всех из бутылки. Хозяйка больше не хотела нить сама и запретила деверю «поить этого дурачка Вяйно».
— Чего это хозяйке нужно, ведь с работой-то я справляюсь, — проворчал Вяйно, в голосе которого явно ощущалось воздействие выпитого.
— А того хозяйке нужно, чтобы теперь все шли спать — и гость, и наши.
Гость сделал еще глоток из бутылки, после чего пошел в другой конец дома, в залу, где ему была постлана постель. Силья и Вяйно отправились, как обычно, по своим кроватям. И лампа была погашена. На хозяйской половине стихли голоса хозяйки и детей, последний тихий шепот остался без ответа — и дом, казалось, погрузился в сон.
Но едва ли кто, кроме детей, заснул сразу. Вечерние разговоры оживили всех, да и спиртное действовало на каждого возбуждающе, мысли двигались быстрее и свободнее, чем всегда. Кто-то помнил и то, что хозяина дома нынешней ночью нет. Случись что, придется искать помощи у хозяйского брата, этого полноватого мужчины, как бы полугосподина…
Тогда-то и скрипнула дверь в людскую — Вяйно точно слыхал, что открывший дверь пришел не с улицы, а из залы. Двигаясь в темноте на ощупь, гость бормотал, что забыл что-то, и в том числе позабыл пожелать Силье доброй ночи. Найдя дорогу к кровати Сильи, он уселся было на ее край, но тут же растянулся рядом с девушкой. Слышались препирательства шепотом, слышались долго, особенно громкий шепот Сильи. Вяйно хотя и был малость придурковат — о чем знал и сам, — но этот чужой явно считал его еще глупее. Поскольку из кровати Вяйно возле двери достаточно громко доносилось равномерное дыхание, гость счел, что тот спит — даже, может, благодаря тем двум глоткам водки весьма крепко. Однако же Вяйно слышал и понимал все, что происходило в другой кровати, и на него теперь наводили страх собственные речи, которые точно в такой же темноте он, помнится, обращал туда, к кровати Сильи. И если считать, что Силья и впрямь его, Вяйно, суженая и на его попечении, то ему следовало бы выполнить свой долг: встать и выгнать того верзилу, сперва из кровати Сильи, а затем и вообще из комнаты. Но Силья никогда не относилась всерьез к его тем речам — да еще водилась долго с Оскари, который теперь неизвестно где. Вот и пусть борется сама или сдается, думал Вяйно, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из заднего угла.
Гость возился там уже с час, временами совсем затихая. Вяйно успел вспомнить о том
Тогда снова отворилась дверь, и хозяйка в ночной рубашке и с маленькой лампой в руках вошла в людскую. Ничуть не смущаясь, она прямо пошла к кровати Сильи и сказала деверю несколько крепких слов. При этом Силья, всхлипывая, попыталась сказать что-то в свое оправдание, но хозяйка лишь прикрикнула на нее: «Помолчи, я и так все знаю!» Эта фраза потом долго мучила Силью, оставалось непонятным — знала ли хозяйка все так, как оно и было на самом деле. По тому, как хозяйка обращалась с нею после этого, Силья и впрямь думала, что хозяйка все слыхала или догадалась правильно. Однако этот Вилле доводился хозяевам родственником, и, разумеется, хозяйке пришлось подойти к делу немного иначе, чем если бы она выгнала оттуда, из кровати, какого-нибудь деревенского ухажера. Поэтому в конце концов у Сильи не осталось плохих воспоминаний о хозяйке Нукари.
А в начале весны Силья переселилась из Нукари. Этому предшествовали еще кое-какие события, достойные того, чтобы упомянуть о них в жизнеописании Сильи Салмелус.
Был уже апрель. Прошли дожди, и несколько дней стояло тепло, посвистывали первые скворцы, иные утверждали, что видели даже трясогузку, а нашлись и такие, кто будто бы слышал трели жаворонка. Но лед на озере был еще крепок. Правда, снег, покрывавший лед, стаял, и местами воды поверх льда было столько, что порывы ветра гнали мелкую рябь. Но сами зимние дороги — эти проложенные по льду ценой напряженных усилий, пота, надежд, ругани, разочарований, усталости пульсирующие артерии страны — высились над водой, оставаясь еще крепкими, вне всеобщих перемен, вызванных весной. Поверхность дорог была прочной и сухой. Особенно хорошо чувствовал себя на такой дороге пешеход, а если навстречу ему ехала телега, у него была возможность посторониться, не сходя в водянистое месиво. Вешки торчали прямо, словно гарантируя, что дорога еще вполне пригодна для движения.
По такой дороге однажды под вечер Силья шла на север, в деревню, где церковь. Солнце готовилось зайти за горизонт, приглядев для этого подходящее место — глубокую впадину между горами и холмами на северо-западе. Но покуда оно находилось еще в трех пальцах от горизонта — этот старинный способ измерения как-то показал Силье отец в один из приятных моментов совместного времяпрепровождения, и теперь она вытянула руку с тремя худенькими прозрачными пальцами, как отец тогда, на покосе, в глухомани… Девушка шла своим путем — и поскольку на ледяной равнине никого не было видно, она чувствовала себя вольно и шагала радостно, как бы пританцовывая под мелодию, которую сама же тихонько напевала. Солнце краснело, озаряя всю округу. Вешками, ограничивающими дорогу, служили воткнутые в лед сосенки и елочки, которых зимние ветры и мужчины-возчики лишили лишних веток. Черные на фоне вечернего зарева силуэты этих вешек казались вблизи огромными, да еще поднимались и опускались в глазах девушки в такт ее веселым шагам. Молоденькая девушка, шагающая по дороге, вскинула голову, чтобы ощутить ласковые лучи вечернего солнца на своем лице. При этом она скорее почувствовала, чем смогла увидеть, как на скулах заалел отсвет закатного зарева, и продолжала мурлыкать все ту же мелодию, в такт которой двигались ноги…
Небо, казалось, пребывало в одинаковом настроении с девушкой. И Силья, слегка опьяненная тем, что вечернее солнце начинающейся весны ласкало ее лицо своим светом, позволила выплеснуться наружу накопившимся в молодой душе чувствам и переживаниям. Ведь она — как и тысячи ее сверстниц из ближайших и дальних деревень, хуторов и безземельных хозяйств, там, за лесами — с каждым годом жизни все полнее и полнее ощущала осень и весну, зиму и лето, узнавала, как в сменявшихся временах года люди, животные и растения ведут себя, живут и размножаются, и чего только с ними не случается: хорошего и дурного, устрашающего и согревающего душу — и еще такого, чего сознание признавать не желало. Ведь ей уже доводилось видеть, какое выражение лица бывало у иной девушки постарше в тот священный вечер, когда ее оглашали с ее будущим мужем… Видела она и как кормили грудью крохотного младенца, единственным намеком на существование которого еще неделю тому назад была лишь его грузная и тяжело ступающая мать… Видела она, как избивали мужчину и как при забое скотины собирали и помешивали кровь; и с ее собственным телом происходили таинственные изменения — некоторые накапливались постепенно, а иные захватывали ее врасплох, смущая душу, — и она размышляла обо всем этом где-нибудь на выпасе, когда выдавались моменты поспокойнее… Приходилось ей самой и бороться, и побеждать. Но общим итогом было, однако же, то, что душа трепетала в упоении, словно зажженная заревом закатного апрельского неба… Прямая, крепкая дорога была достаточно длинной для размышлений.