Людовик XIV

Блюш Франсуа

Данжо отмечает 5 февраля 1686 года: «Король плохо себя чувствует из-за опухоли на ягодице и весь день пролежал в постели». Сурш сопровождает информацию ценными комментариями, иногда несколько ядовитыми, требующими критического подхода. Судя по его записям, большинство больных уже сделало эту операцию не колеблясь. Король же, «привыкший к своим удобствам» и с трудом «переносящий малейшие неудобства», из-за изнеженности будет все время откладывать хирургическое вмешательство. Но это не так просто. Тот же маркиз де Сурш признает, что знаменитая «операция считается очень опасной». К тому же медицинское окружение короля преувеличивает опасность прежде всего потому, что первый хирург Феликс еще не очень набил руку в этой области. Д’Акен и Феликс считают, «что эта опухоль может рассосаться с помощью незаметной транспирации, которая бессмысленна и очень опасна». Но так как опухоль не рассасывалась, Феликс разрезал ее ланцетом, затем приложил «каутер, чтобы расширить рану». Страдая от этой болезненной раны, с одной стороны, и от подагры — с другой, Людовик не только не мог ездить верхом, но даже много находиться на людях: отсюда пошли толки, что король вот-вот умрет, а по другим слухам, что он уже умер. В марте — новый маленький надрез и новое

бесполезное прижигание. Царственный пациент не излечился, но 30-го он уже может сделать несколько шагов, дойдя до своей спальни и даже до спальни мадам де Ментенон, а 9 апреля король может подняться в карету. Двор радуется 13-го, видя, как король прикасается к 150 больным золотухой. Но радость его преждевременна: 20-го Феликс должен еще раз делать прижигание, и эффект от этого был таков, что король слег в постель еще на три дня. В мае состояние короля вроде улучшилось. Король выглядит счастливым. Кажется, что он хорошо ходит. Ему советуют поехать на воды в Бареж, и он объявляет о своем отъезде. Но двор к этому относится скептически; некоторые считают, что путешествие утомительно (200 лье), что выздоровление от такого лечения весьма проблематично. И вот лечение в Бареже, объявленное 21 мая, отменяется 27-го. Но «паллиативные средства» не дают сколько-нибуль чувствительного результата, действие их непродолжительно, и Людовик XIV решается на «большую операцию». Маркиз де Лувуа очень уговаривал его пойти на эту операцию, чтобы избавиться от болей и чтобы от нездоровья монарха не было ущерба для государственных дел и прекратились всякие домыслы о его здоровье за границей. Но если здравый смысл этого требует, операция, на которую решился король, является в первую очередь государственным делом; лишь шесть человек в принципе посвящены в эту тайну. Это Монсеньор, Лувуа, маркиза де Ментенон, отец де Лашез, д’Акен, первый врач, и, конечно, Феликс, первый хирург. Мы говорим «в принципе», так как трудно себе представить, чтобы эта новость не была известна, по крайней мере, первому камердинеру Бонтану.

Семнадцатого ноября Людовик XIV, возвратившийся два дня назад из Фонтенбло и почувствовавший недомогание после прогулки по Версалю, созвал своих врачей на консилиум. «18-го, как только пробило 8 часов, все вошли в комнату короля, увидели его крепко спящим, что показывало: он совершенно спокоен в такой момент, когда другие сильно волновались бы! Когда его разбудили, он спросил, все ли готово и здесь ли Лувуа; и так как ему ответили, что министр в приемной и что все готово, он стал на колени и начал молиться. После этого он поднялся и сказал громко: «Господи, да будет воля твоя». Лег опять на свою кровать и приказал Феликсу начинать операцию; Феликс сделал ее в присутствии Бессьера, самого знаменитого хирурга Парижа, и де Лувуа, который все время держал руку короля, а мадам де Ментенон стояла около камина.

Король совершенно не кричал и сказал только: «Господи!», когда ему сделали первый надрез. Когда операция была почти закончена, он сказал Феликсу, чтобы тот его нисколько не щадил и обращался с ним, как с обычным человеком его королевства; и тогда Феликс сделал ему еще два надреза ножницами, а потом подставил чашу и пустил ему кровь из вены, но сделал это не так удачно, как операцию, которую сделал отлично, а здесь он задел мускул руки короля»^{97}. Официальный церемониал утреннего туалета короля был задержан только на час: вместо девяти часов он состоялся в десять. Те, кому была предоставлена привилегия присутствовать на этом церемониале, были сильно удивлены, узнав, что была сделана «большая операция», которая считалась такой опасной, их еще больше удивил рассказ об этом самого короля. После этого, во второй половине дня, король как ни в чем не бывало председательствовал на совете.

Второго декабря Его Величество снова нормально питается, съедает немного мяса и — по приказу хирургов — даже выпивает вина, разбавленного водой. Но 7-го увидели, что рана в нехорошем состоянии, образовались затвердения, которые «мешали полному выздоровлению». Хирурги «решили сделать новые надрезы, чтобы удалить затвердения, прооперировали очень хорошо, но причинили королю очень сильные боли, отчего у него даже немного поднялась температура. Однако он не переставал встречаться два-три раза в день с людьми, не желая освобождать себя от этого даже в день этой жестокой операции»^{97}. Надрезы, сделанные 8 и 9 декабря, были в принципе последними. 9-го маркиз де Данжо пишет: «Хирурги уверяют, что не будут больше резать»^{26}. А 11-го маркиза пишет: «Король страдал сегодня в течение семи часов так, как если бы его колесовали, и я боюсь, как бы его боли не возобновились завтра»^{66}. Надо ждать Сочельника, чтобы с уверенностью сказать, что он излечился.

Это излечение короля «принесло всем необыкновенную радость, — пишет Сурш, — ибо можно с уверенностью сказать без всякой лести, что все, от самых важных вельмож до самого последнего человека в королевстве, были в большой тревоге за его жизнь, все сообща и поодиночке молились за его здравие»^{97}. Кроме протестантов, которые в большинстве своем желали ему самого худшего, все теперь наперебой демонстрировали свою радость. «Музыканты домовой королевской церкви решили участвовать в молебне по случаю его выздоровления, который служили в приходской церкви Версаля. Были выставлены Святые Дары, и епископ Орлеанский, первый королевский капеллан, отслужил в присутствии Монсеньора, его супруги и всего двора этот молебен». В день Рождества Бурдалу «произнес самую прекрасную проповедь, которую когда-либо слышали… Он обратился к королю по окончании проповеди и заговорил с ним о его здоровье; этим он всех растрогал, как мне показалось, — пишет мадам де Ментенон, — и видно было, что говорило его сердце, а не просто голос»^{66}.

Весь январь 1687 года в Париже и во всем королевстве был посвящен фейерверкам и молебнам. Здесь мастера-художники мануфактуры «Гобелены» празднуют в церкви Сент-Ипполит выздоровление, слушая музыкальную мессу, во время которой отец Менестрие произносит «панегирик в честь короля»; там служат молебен на средства сообщества писателей^{19}. Париж прощает Людовику XIV то, что он не был в нем уже 15 лет. Провинция тоже не

хочет отставать: 20 января Боссюэ служит епископский молебен в своем соборе города Mo, куда устремляются «все сословия», по случаю того же королевского выздоровления. 30 января королю устраивается прием в парижской Ратуше, короля тепло встречают на улицах Парижа, это был один из самых ярких моментов проявления верноподданнических чувств на протяжении всего его долгого царствования. Вскоре все входит в свой обычный жизненный ритм. 15 марта двор с удовлетворением узнает, что Его Величество снова возвращается к верховой езде;^{26} «великая радость для короля и для его слуг»^{97}, потому что это маленькое событие подтверждает лишний раз, что Людовик XIV окончательно выздоровел.

Страдания короля положили начало новой хирургии, использующей надрезы (изобретение хирурга Феликса), и 18 ноября 1686 года, день применения этой операции впервые, стал поворотным моментом в истории хирургии. Отныне стали меньше бояться ножниц, ланцета, скальпеля, и «большая операция» становится модой. Казалось, что друзья Его Величества из солидарности требуют, чтобы их оперировали (Данжо в 1687 году и герцог Ванд омский в 1691 году).

В общем, если фистула великого короля и не имела большого исторического значения, которое ей придаст Мишле (Мишле, в то время предававшийся описаниям в своем дневнике стула и неуместных раздражений своей очень молодой жены^{190}), она была и остается интересным показателем необыкновенной популярности, которой пользовался Людовик XIV накануне войны с Аугсбургской лигой, — или сразу после отмены Нантского эдикта, — популярности в первую очередь среди народа, вопреки налоговым обложениям и войнам. Мы не задумываемся о том, что этого монарха оперировали без анестезии и что единственной подбадривающей силой для него был его министр, находящийся рядом и крепко сжимающий его руку в своей руке, выражая тем самым всю теплоту своей дружбы. Эта болезнь выявила границы монаршей гордости. Он беспрекословно слушается своих врачей и хирургов, а не командует ими. Он полностью в их руках, не дающих столько надежды, сколько ее дают руки Лувуа. Людовик XIV, просящий Феликса обращаться с ним, как с обыкновенным пациентом, умышленно умаляет свое величие, как будто медицина и ланцет, скальпель и каутер были предназначены для того, чтобы ему напомнить, что человек есть прах. Христианские короли — не боги на Олимпе. Когда Людовик XIV отдает себя хирургам, или врачам, или даже тем, кто ему ставит клистиры, он полностью в их власти и полагается лишь на Провидение. Ему хочется стать маленьким комочком, чтобы, как говорится в Библии, его прикрыла «добрая рука Господа».

Хвала китайскому портрету

Неудивительно, что в главе, посвященной личности Людовика XIV, мы глубоко проанализировали дружеские отношения этого монарха с некоторыми людьми. После этого анализа мы сразу перешли к другим темам: медицинской и хирургической, тесно с ним связанными, и это отдалило бы нас от главной темы, если бы король не избрал для себя путь самодисциплины и необычной простоты в общении с людьми.

Можно по-разному представлять себе портрет знаменитого человека. Даже в живописи по-разному подходят к созданию. Не существует портретов, на которых были бы выписаны безупречно — или небезупречно — все характерные черты такого человека. Конная статуя Людовика XIV, начатая в 1674 году скульптором Рене-Антуаном Уассом, — это воплощение воинской славы; один из портретов Людовика XIV, выполненный Риго, на котором сильнее всего выражено королевское достоинство, подчеркивает верховную власть этого монарха. Если на первом, скульптурном, портрете изображен Марс, то на втором, живописном, — Юпитер. С самого начала царствования Людовика XIV художникам нравится изображать короля с предметами, имеющими символическое значение. Тут же, в Версальском замке — честь и слава его создателю, — мы имеем перед глазами целую галерею портретов с разными выражениями лиц и поз короля, где мысль и действие соединены воедино кистью художника. Анри Тестелен написал в 1648 году портрет Людовика XIV, на котором монарх изображен десятилетним мальчиком, одетым в королевскую мантию, с цепью ордена Святого Духа, сидящим на троне и держащим в правой руке лавровый венец. Но не на славу победы при Лансе обращается особое внимание. Оно обращено на атрибуты скульптуры и живописи, лежащие у подножия трона. Аполлон и Марс воссоединяются в образе короля. «Людовик XIV» Жана Гарнье (1672) — это картина в картине: король в доспехах царит в овальном кадре, весь ансамбль наполнен очаровательно разбросанными фруктами, книгами, папирусами, а наверху картины изображена коллекция музыкальных инструментов. Покровитель наук, искусств и изящной словесности созерцает со своих высот их атрибуты. У Ван-дер-Мелена («Людовик XIV при осаде Лилля», «Переход через Рейн» и т. д.) военные аксессуары заменены аксессуарами живописи. Марс опять сменяет Аполлона. Надо будет дожидаться 1706 года и того натуралистического медальона, вылепленного из воска Антуаном Бенуа, изобразившего на нем старого короля беззубым, похудевшим, то есть таким, каким он стал в реальности, без всяких прикрас и символов.

Наши предки, выражающиеся в напыщенном стиле, лишенном простоты и естественности, и большие любители мифологии, предпочитали видеть портрет в определенном обрамлении, переводя взгляд с одного на другое, проводя параллели и наслаждаясь сделанными выводами. Любой простой натюрморт или какое-нибудь второстепенное лицо (анонимный академик, слуга, простой солдат) на старинных полотнах помогали прямо или косвенно высветить главную тему. Не станем говорить о риторических вычурностях и прикрасах в стиле барокко, которые использовались прежде при создании литературных портретов в стихах или прозе. Даже Буало, который презирает этот стиль, невольно поддается его коварному воздействию.

Сегодня существует милая салонная игра, которую называют «китайский портрет». Жан Кокто рассматривал его как настоящий литературный жанр. Он состоит в том, чтобы определить с помощью текста черты характера определенного человека — совершенно неизвестного тому, кто задает вопросы, — проводя аналогии и прибегая к аллегориям. Спрашивают: «Каким вы его видите в образе цветка?», «С каким музыкальным инструментом вы его связываете?» — и т. д. Иногда составление такого портрета занимает много времени. Он может быть ярким и красноречивым, если вопросы и ответы ясны и честны.