Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
— Это зарок, — продолжала г-жа де Шастеле с серьезностью, которая сначала вызвала у г-жи де Константен улыбку, а затем повергла ее в мрачное настроение.
На другой день, когда она ехала к «Зеленому охотнику», г-жа де Константен заметила в карете рамку: это было прекрасное изображение святой Цецилии, гравированное Перфетти и некогда подаренное г-же де Шастеле Люсьеном. Г-жа де Шастеле обратилась к владельцу кафе с просьбой повесить эту гравюру над его конторкой.
— Может быть, я когда-нибудь попрошу ее у вас обратно. Но никогда, — сказала она шепотом, удаляясь с г-жой де Константен, — я не допущу такой слабости, чтобы хоть с одним словом обратиться
— Постой! Ты сказала роковое! Благодарение богу, любовь не долг, а наслаждение; не будем же относиться к ней трагически. Когда нам обеим будет по пятидесяти лет, мы будем рассуждать, как мой свекор: «Идет дождь — тем хуже. На дворе ясная погода — еще хуже!» Ты умирала от скуки, притворялась возмущенной Парижем, которым ты вовсе не была возмущена; приезжает молодой красавец…
— Да он совсем не красавец!
— Приезжает просто молодой человек, без эпитета, ты начинаешь интересоваться им, скуки нет и в помине, а ты называешь такую любовь роковой!
После того как вопрос об отъезде был решен, г-н де Понлеве устроил дочери несколько бурных сцен. К счастью, г-жа де Константен приняла живейшее участие в диалоге, маркизу же ее иногда ироническая веселость внушала смертельный страх.
— Эта женщина договаривает все до конца; трудно быть любезным, не отказывая себе ни в чем, — повторял он как-то вечером, сильно задетый, г-же де Пюи-Лоранс, — но нетрудно быть остроумным, когда разрешаешь себе все.
— Ну что же, дорогой маркиз, предложите госпоже де Серпьер, которая стоит здесь рядом, не отказывать себе ни в чем; посмотрим, покажется ли нам это занятным.
— Вечная ирония, — с досадой продолжал маркиз. — Для этой женщины нет ничего священного на свете?
— Никто на свете не сравнится остроумием с госпожой де Константен, — вмешался с важным видом г-н де Санреаль, — а если она издевается над смешными претензиями, кто же тут виноват?
— Виноваты претензии, — сказала г-жа де Пюи-Лоранс, которой было интересно взглянуть на схватку между двумя этими людьми.
— Да, — с вескостью подтвердил Санреаль, — виноваты претензии, виновата тирания.
Счастливый тем, что он может высказать какую-то мысль, и еще более счастливый одобрением г-жи де Пюи-Лоранс, г-н де Санреаль принялся разглагольствовать добрых четверть часа, пережевывая и так и этак свою убогую идейку.
— Есть ли что-нибудь забавнее, сударыня, — шепотом обратилась г-жа де Константен к г-же де Пюи-Лоранс, — чем зрелище неумного человека, случайно натолкнувшегося на умную мысль? Это чудовищно.
И веселый смех обеих дам был принят Санреалем за знак одобрения: «Это прелестное существо, должно быть, восхищается мною». Г-жа де Константен оказалась права.
Она приняла приглашение на два-три обеда, на которых присутствовала вся нансийская знать. Когда г-н де Санреаль, ухаживавший за г-жой де Константен, уже не находил, что сказать, г-жа де Константен в сотый раз обращалась к нему с просьбой отдать ей голос на выборах. Она была уверена, что он ей это обещает в шутку. И он клялся, что предан ей — он лично, его управляющий, его нотариус и фермеры.
— Мало того, сударыня, я буду навещать вас в Париже.
— В Париже я могу принимать вас у себя только раз в неделю, — отвечала она, глядя на г-жу де Пюи-Лоранс. — Здесь мы все знаем друг друга, там же вы могли бы скомпрометировать меня. Молодой человек с таким состоянием, с такой конюшней, с таким положением в свете, как у вас! Раз в неделю — даже слишком часто: самое
Никогда еще Санреалю не выпадало на долю такое торжество. Он охотно закрепил бы нотариальным порядком все любезности, которые говорила ему эта умная г-жа де Константен.
Он по меньшей мере двадцать раз на дню прилагал к ней это определение, причем делал это оглушительным голосом, производившим большое впечатление и внушавшим доверие к его словам. Из-за ее прекрасных глаз у него вышла ссора с г-ном де Понлеве, которому он объявил напрямик, что намерен принять участие в выборах, но только не принесет присяги Людовику-Филиппу.
— Кто нынче во Франции верит присяге? Верит ли сам Людовик-Филипп своим клятвам? В лесу меня останавливают грабители — их трое против одного — и требуют от меня клятвы. Неужели я им откажу? В данном случае грабителем является правительство, желающее лишить меня права, принадлежащего всякому французу, права избрать депутата. У правительства есть префекты, жандармы, — неужели я вступлю с ним в открытую борьбу? Как бы не так! Нет, я расплачусь с ним так же остроумно, как оно расплатилось с участниками Славных дней.
В каком памфлете г-н де Санреаль вычитал эти три фразы? Ибо никому не приходило в голову, что он сам мог до этого додуматься. Г-жа де Константен, каждый вечер подсказывавшая ему какую-нибудь мысль, ни за что не стала бы распространять суждения, которые могли бы привести в негодование префекта департамента. Виновником был пресловутый г-н Дюмораль, известный ренегат, некогда, до 1830 года, либеральный болтун, но посидевший достаточно в тюрьмах. Он без конца рассказывал о восьми месяцах своего пребывания в Сент-Пелажи, в царствование Карла X. Факт тот, что он значительно поумнел и даже приобрел некоторую тонкость с тех пор, как переменил убеждения, а г-жа де Константен ни за что на свете не позволила бы себе действительно неосторожных речей. Г-н Дюмораль мечтал о директорском местечке с окладом в сорок тысяч франков и о Париже; чтобы добиться этого, он был вынужден два-три раза в неделю молча сносить презрительные выходки окружающих; г-жа де Константен понимала, что мужчина, ведущий подобный образ жизни, мало чувствителен к чарам молодой женщины. В данный момент г-н Дюмораль хотел блестящим образом выйти из положения, в котором он очутился благодаря выборам, и получить другую префектуру, так как едкие насмешки в «Aurore» (либеральной газете г-на Готье), цитирование в ней прошлых либеральных суждений г-на Дюмораля совершенно подорвали его репутацию в департаменте (деморализовали его, как принято выражаться в Нанси).
Мы опускаем здесь десяток страниц с описанием проделок г-на Дюмораля, занятого предвыборными махинациями; все это верно, но верно, как протокол, и является той разновидностью истины, которую мы оставляем романистам, пишущим романы для горничных. Вернемся в Париж, к министру г-на Дюмораля. В Париже проделки людей, стоящих у власти, не столь отвратительны.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Вечером того дня, когда имя Люсьена так торжественно появилось в «Moniteur», наш рекетмейстер, измученный усталостью и отвращением ко всему на свете, сидел у матери, в темном уголке гостиной, словно Мизантроп. Изнемогая под бременем поздравлений, которыми его осыпали весь день, он еще видел перед собой как бы мелькание этих слов: «великолепная карьера», «прекрасное будущее», «блестящий первый шаг». У него от них болела голова. Он был чудовищно утомлен репликами, по большей части неудачными и неловкими, которыми ему пришлось отвечать на множество приветствий, сплошь хорошо составленных и еще лучше произнесенных, — обитатели Парижа на это великие мастера.