Лютый гость
Шрифт:
Комиссар полиции, который поведал Кристофу Каю эту душещипательную предысторию, учился когда-то в сельской школе двумя годами позже него, и скамейка его семьи в местной церкви находилась прямо перед скамейкой семьи Кристофа, так что обоих мужчин связывало давнее знакомство. Если бы читатель видел глаза комиссара в тот день, то разглядел бы в них неприкрытую злость на несправедливость этого мира и безмерную досаду на невозможность помочь сидящему напротив него однорукому человеку. Слуга закона, пожалуй, дал бы отсечь и себе руку за то, чтобы иметь право отпустить работягу и добряка Кристофа восвояси! Кристофа, что спас его когда-то от разъяренного пса старика Хаймерля; Кристофа, что показывал ему в детстве, как половчее выудить из-под бревна упрямую уклейку; Кристофа, который первым ринулся тогда, морозным февральским утром, в горящий дом отца нынешнего комиссара полиции
Подумал обо всем этом комиссар полиции и едва не заплакал. Как же так? Что же это за профессия у него такая? Зачем дана ему власть, если он не может пользоваться этой властью по справедливости? Почему он, грозный служитель закона, не в состоянии спасти от навета невиновного человека, не может опровергнуть ложь наглой самки и привлечь ее саму к суду за клевету? Он – местный житель и слышал, что говорят люди! Он знает, как Кристоф переживал за сынишку и как эта блудливая тварь издевалась над ними обоими! Ему известно, что ее папаша – старый хрыч, падкий на чужое добро, – исподтишка обворовывал зятя, подделывая купчие, и, конечно же, комиссар был наслышан о «прелестях» и безотказности этой чертовой Перпетуи, будь она неладна! Так как же быть?!
Полицейский в растерянности молчал. Мысли в его голове скакали, что кузнечики на газоне, – врассыпную и безо всякого толку. Он еще рассуждал по старинке, и его возмущала необходимость давать ход этому делу. Это через несколько лет комиссар привыкнет к тому, что даже самые бредовые утверждения дам никаких доказательств не требуют, и успокоится, но в 1953 году матриархат еще не набрал силу, и иллюзия справедливости еще жила в некоторых романтических натурах…
Дальше – хуже. Для доказательства в тот же день была проведена медицинская экспертиза, которая показала, что Перпетуя действительно имела неоднократные «нежные» отношения с представителем противоположного пола, в том числе, как и поведала женщина, в довольно необычных для консервативного общества формах. Время генетических экспертиз еще не наступило, а посему никаких более точных исследований не требовалось. Возмущенная до глубины души тощая потрепанная прокурорша потребовала для изувера-мужа самого сурового наказания, и желающий ей угодить престарелый сластолюбец-судья счел предъявленные доказательства достаточными, а показания самого Кая и его друзей – попыткой выгородить подлеца. Маленький Вилли ничего не понимал, но чувствовал трагедию и рыдал, бессовестно пачкая новенькую голубую блузку матери соплями, а юрист по разводу лихорадочно подготавливал план раздела имущества.
Тем дело и кончилось. Кристоф Кай получил семь лет тюрьмы по позорной статье, «так-то верная, но оскорбленная» жена его Перпетуя – половину его собственности, а общественность в лице кумушек из женского комитета – глубочайшее удовлетворение. Вторая же половина состояния до освобождения отца перешла к Вильгельму Теодору, но, учитывая тот факт, что Вилли был несовершеннолетним, должна была управляться его ближайшей родственницей, то есть все той же Перпетуей. Приложив к глазам платок и картинно всхлипнув, женщина не смогла скрыть от суда, что «в глубине души все еще любит» Кая и не исключает возможности воссоединения семьи после его освобождения, при условии, конечно, что он осознает всю тяжесть и гнусность своего проступка.
Услышав это, всегда сдержанный и осторожный Кристоф Кай перечеркнул всякую возможность своего досрочного освобождения, во всеуслышание прокляв жену и поклявшись, что, выйдя из тюрьмы, первым делом расправится с «мразью». Тут конвойный по знаку судьи коротко, но памятно ткнул в зубы подсудимому прикладом, и заседание закрыли.
Чтобы закончить историю несчастного Кристофа Кая, скажем, что ему не удалось исполнить обещанное, так как до освобождения дело так и не дошло: на пятом месяце заключения он в драке отметелил зарвавшегося сокамерника, а следующей ночью был задушен во сне. Убийцу не нашли, да особо-то и не искали: в негласном указании тюремному персоналу Кай значился как «неисправимый и крайне опасный преступник, чье возвращение в общество, несмотря на относительно небольшой срок, очень нежелательно». Так сгинул, исчез с лица земли отец Вилли, оставив после себя лишь этого неразумного мальчишку и горькое недоумение в сердцах немногих своих друзей.
Словно очнувшись ото сна, доктор Шольц встрепенулся и взглянул на часы.
– У-у, дорогой мой, а мы с тобой
– Да уж… – невесело улыбнулся мальчик.
– Придется тебе поторапливаться. А, впрочем, скажи-ка… Откуда тебе известны все эти подробности?
Вилли пожал плечами:
– У бабки подслушал, да и соседи…
– Ясно. Ну, беги теперь! Да смотри, возвращайся завтра и не опаздывай, дружок! Ты еще многое должен мне рассказать!
Прощаясь, пожилой врач приобнял мальчика за плечи, затем прошел к окну и, задумавшись, долго смотрел вслед его сутулой, худощавой фигуре.
Глава 5
О недетских горестях маленького лунатика, происшествии в кладовке и Перпетуе Кай
Вилли не посмел ослушаться доктора и явился на следующий день к нему ровно в назначенный час. На этот раз он успел посетить основные школьные занятия и пропустил лишь урок спорта, от которого был освобожден по причине травмы.
Вновь пришлось ему занять место напротив Шольца и, напившись лимонаду, продолжить рассказ. Однако на этот раз – странное дело! – он чувствовал себя намного свободней, и речь его была не такой сбивчивой и скачкообразной. И начал он не с истории своей жизни, а с рассказа о том, как вчера вечером, после отбоя, благословенная сестра Эдит вновь принесла ему кружку того чудесного отвара, что забрал его страхи и позволил спать спокойно. Вилли начал уже привыкать к его вкусу, а завистливые взгляды, которые метал на него Карл-Бродяга, больше его не интересовали.
Услышав про невиданную заботливость одной из петровиргинок, доктор хмыкнул, но комментировать сообщение не стал. Задумчиво огладив бороду, он попросил молодого пациента продолжить свой вчерашний рассказ.
Когда отца засудили и отправили в тюрьму, Вилли едва сравнялось четыре года. Он рос забитым, боязливым, вздрагивал от каждого окрика и вжимал голову в плечи в попытке избежать подзатыльника: дальняя родственница его матери, в чьем неприветливом, сыром доме он теперь обитал постоянно, на оплеухи и зуботычины не скупилась, щедро одаривая ими «выродка». Стараясь быть тише воды, ниже травы, парнишка, казалось, еще больше раздражал свою престарелую воспитательницу, бывшую, несмотря на многопудовые слои сала от пяток до самых глаз, довольно резвой и поворотливой, когда дело касалось реакции на Виллины «паскудства». Ни дырка в носке, ни опоздание к столу, ни чуть косо заправленная постель не проходили незамеченными: кривя свои толстые синюшные губы, бабка демонстративно откладывала в сторону вязанье, картинно вздыхала и медленно-медленно, до бесконечности долго «вырастала» над ребенком, нависая над ним всей своей тушей. Несколько секунд она внимательно, прищурившись, изучала его испуганное лицо, будто видела впервые, затем так же неспешно размахивалась и роняла свою всегда скользкую от пота, тяжелую ладонь на голову Вилли, после чего он, как правило, падал на пол и пытался отползти куда-нибудь, скуля от боли, но пытаясь сдержать слезы. Ничего, он перетерпит, а скоро его обязательно заберут домой папа и мама – ведь папа обещал ему это! – и он заживет припеваючи, как те дети, с которыми он иногда играл во дворе.
Ну конечно заживет! Ведь дома – это вам не у бабки! Он как-то видел, как сестры и мать Маркуса раскачивают того на качели, весело хохоча при этом, и знал, что отец другого соседского мальчишки – рыжего шалопая Свена – каждую субботу, после полевых работ, ходит с сыном на рыбалку к одной из заводей Фильса (однажды Свен нарисовал на песке рыбину, которую ему намедни удалось выудить, и все присутствующие едва с ума не посходили от зависти). А совсем недавно, когда Вилли бегал по поручению бабки к деревенскому сапожнику, тамошняя хозяйка как раз разливала в большие кружки своих трех чад ароматный вишневый кисель, да взяла и ему налила зачем-то… Никогда в жизни маленький Вильгельм Кай не пробовал еще такой вкуснотищи! Ничего, что едва снятый с печки кисель обжигал губы и язык, а руки насилу держали тяжелую горячую кружку! Главным было то, что в эти мгновения он чувствовал себя таким же, как все; он вдруг поверил, что тоже имеет право смеяться, дурачиться и пить густую, пахнущую вишнями крахмальную жидкость… А когда жена сапожника потрепала всех ребят поочередно по волосам, не обойдя вниманием и его, Вилли вдруг заплакал. Горько и потерянно. Радость вдруг ушла, и остались лишь обида и глубокое чувство безысходности. Удивленная хозяйка вытерла ему тогда слезы своим широким передником, вручила моченое яблоко и отправила домой, к зловредной, драчливой бабке.