Лже-Петр - царь московитов

Карпущенко Сергей Васильевич

Толпа расступилась, и перед дворянами, топтавшимися у седел своих коней, внезапно появился Лже-Петр в коротком, развевающемся плаще. Герцог фон Кроа, Алларт, Вейде, Шереметев, Меншиков и Головин окружали царя, который, увидев дворян, их облик, к которому в Новгороде присмотреться не успел, так и остановился, точно натолкнулся на невидимую преграду. Дворяне же, узнав царя, низко, в пояс поклонились, раздались нестройно произнесенные приветствия:

– Здравствуй, царь наш, батюшка!

– Государю великому многия лета!

Дворяне, будто и сами понимали, что вояки они неважнецкие и, если бы не царская нужда, то своею волей никогда бы под Нарву не отправились, молчали, низко склонив

головы за свои зерцала да бехтерцы. Лже-Петр же, окинув колонну взглядом, чему-то улыбнулся и прокричал:

– Ничего, ребята, ничего! Воевать и с такими, как вы, ещё как можно! Вид у вас задорный! Вот токмо отдохнуть с дороги нужно, подкрепиться! Генерал-провиантмейстер да генерал-комиссар вас на довольствие поставят, и вы, очухавшись, послужите своему царю верой и правдой! Правда ведь, ребята?!

– Правда!

– Правда! Еще какая правда!
– раздались голоса.

– Как отцы наши и деды твоим отчичам и дедичам служили, служить станем! Кишку на службе надорвем, а уж послужим!

– Токмо уж ты, государь наш, прикажи над нами не насмехаться - не приобыкли еще, но приобыкнем, посечем супостата.

Граф Головин, приведший под Нарву дворянскую конницу, с озабоченным лицом что-то тихо промолвил на ухо Лже-Петру, но государь ещё ярче осветился улыбкой:

– Да какие насмехательства? Кто смеялся? Покажите мне такого?! Ни за что не дам свою лучшую конницу хулить и на смех поднимать. Видали? Да пусть кто токмо рот отворит хулы ради - в звании понижу, а рядовым порку наижесточайшую устрою!

Сделал на прощанье фривольный жест рукой, повернулся было идти да не удержался - через плечо осклабился, посылая ехидную свою улыбку обрадованным добрым словом государя дворянам.

Вечером того же дня в шатре у Меншикова сидели четверо. Не бражничали. Сгрудились вокруг поставца, на котором в глиняном шандале горела свечка, и свет её плясал на грустных лицах собравшихся потолковать мужчин.

– Знаю сам, - говорил Головин, - что на срам один конницу я сию дворянскую привел. Они, подлецы, жрать да спать больше жизни любят. Еще при Алексее-то Тишайшем, сказывали мне, как завидят неприятеля, так в кусты, и сидят там, ни гу-гу, докель бой не закончится, а опосля выходят и со всеми вместе в стан идут. Рану пустяшную заполучить спешат, чтоб токмо домой отправиться, якобы на её лечбу...

Но Борис Петрович Шереметев головой неистово крутил:

– Ай, врешь, Федор Алексеич! Русский помещик, хоть и ленив, но ежели растормошить его, взъярить, он медведя разбуженного страшнее станет. Тебе ль не знать? А то на ком ещё держалась Русь Великая, коль не на служивом?

Меншиков ернически пошмыгал носом. Он, командовавший драгунами, вчерашними же мужиками, полагал, что сила боевого строя заключается в беспрекословном подчинении, в единении всех членов летящего на врага "шквадрона", в умении владеть оружием - шпагой, пистолетом, фузеей, - и не полагался на внезапно вспыхнувшую ярость по отношению к врагу как на средство, способное вести к победе. Но в сегодняшней насмешке иноземцев, да и Лже-Петра он видел обиду и самому себе, а поэтому решил смолчать. Вместо него же молвил князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина строгий, властный, своевольный, в молчальниках не ходивший и умевший слово молвить дельно и умно, веско и утвердительно:

– Бояре, - обратился он к товарищам по старине, в чем они углядели значимость особую, - Швед, всем видно, дело ведет к разгрому полному - сие и глупому понятно. Слышно, Карл Свейский уж принудил к миру Данию, слышал я еще, что войско его появилось близ Пернова. Ежели в разе таком не прикроем стан наш со стороны Ревельской дороги, конец придет нам полный. Стрельцы, солдаты

уж изнемогают от холода в палатках, кой-кто уж кровью харкать начал, провиант скуден, водку отпускают скупо. Без действий решительных нам с неприятелем не совладать.

Данилыч не удержался, влез со словом:

– Как же ж, Яков Федорович, я со своими молодцами чуть ли не кажен день рублюсь со шведами, что из крепости выходят поиска боевого ради. Намеднись драгун-то ихний кирасу мне из пистоли прострелил. Хорошо, что токмо по ребрам пробежала пулька, а то ведь и каюк...

Долгорукий, не любивший Меншикова, привскочил на стуле, затряс перед его коротким носом костистым своим пальцем, забормотал по-индюшиному:

– Ничего-то! Гамно-то и в проруби не потонет! Стрельнули в него, вишь ли! А то, что все войско наше на заклание пошло, не важно?
– И, обращаясь, к Шереметеву: - Борис Петрович, Христом молю! Своею воеводской волей бери дворян, иди с ними по Ревельской дороге, к Везенбергу иди. Там сыщешь неприятеля, помещикам - науку, нам - защиту с той стороны, откель сам Карлус появиться может. Стрельцам, солдатам завтра своею волей прикажу землянки строить, не то погибнут от сырости и хлада. Ждать будем, на артиллерию надежду возлагать, коей иноземцы заправляют, - всех в порох разотрут. Иди, боярин!

Дворяне отъелись, посвежели скоро - недаром везли в своих возах все нужное для долгого сиденья. Многие из них примазались уж к драгунам Алексашки, перенимали с лету их посадку на коне, способность владеть фузеей, не спешиваясь, уж и заряжали на скаку, уж и стакнулись не раз со шведами, которых Горн ежедневно посылал из крепости переведаться силами с неприятелем. Но как-то рано утром от шатра к шатру пошел посыльный с приказом собираться во всеоружии и коней седлать. Скоро конница дворянская, бряцая доспехами, с руганью негромкой, догадываясь, что ведут на дело, построилась в колонну за лагерем. Октябрь холодным, дождливым был, и помещики поверх доспехов понадевали кто епанчу, кто кацавейку, кто рогожный плащ. Воевода же, Борис Петрович Шереметев, сам в латах и шеломе, с притороченным дулом вниз немецким карабином, но с саблей на бедре и с шестопером, оглядев колонну строгим ястребиным взглядом, тотчас приказал:

– Сей бабий срам с плеч своих скидать немедля! Не на позор вас вывожу да не на гульбу - шведа пробовать идем...

И полетели прямо в грязь дворянские покрышки.

Горкой поднялись, выехали на дорогу, что к Ревелю вела. Чмокали копыта в тесте грязи, дворяне, полусонные, потягивавшие из баклажек приседельных, между глотками успевали припомнить и проверить, куда пихали тряпицы для перевязки ран, довольно ль пороха и пуль, не в зазубринах ли сабля. Иные вынимали старинной работы клинки, на ходу подтачивали их оселками. Шереметев же примечал все их заботы, про себя ругался, что не готовы вышли, но все же и доволен был, что на разведку боем вывел людей, знавших, куда их ведут, и на все готовых.

Ехать пришлось недолго - в девяти верстах от Нарвы посланный вперед дозор с пригорка тревожно махнул рукой, предупреждая о чем-то то ли для всех опасном, то ли о чем-то любопытном. Остановились. Сам Борис Петрович взъехал на пригорок - оказалось, напрасно махал разведчик - чухонцы куда-то гнали свои возы. Все были смущены, потому что почуяли в своих сердцах волнение и робость, но причины к тому не было. Шереметев же разведчику дал в ухо, пригрозив ещё более крутой расправой за бесполезный и даже вредный всполох. И снова потрюхали рысцой, проехали через перелесок, открылось поле, и теперь сигналов разведчика не нужно было: шведы, человек до шестисот, боевой колонной под прикрытием драгун шли навстречу, предупрежденные, как видно, о марше к Везенбергу.