Лжедмитрий II
Шрифт:
Григорий Петрович читал очередное донесение Болотникова. Свеча горела высоким языком, и желтый воск, плавясь, густым ручьем стекал из поставца на дубовый стол.
Отодвинув лист, Шаховской потер лоб, подумал: «Талантлив Ивашка Болотников, зело талантлив. А ведь, поди ты, холоп по природе, грамоту самолично постиг, языки разные. Видать, от жизни разум у него, а сметка — дар Божий. С нами, князьями, держится, как равный».
Та неприязнь, какую питал князь Григорий Петрович к Болотникову в первое время, уступила место удивлению и восхищению. Вона, холоп, холоп, а царские
Путивльский воевода твердо решает, когда крестьянское войско подойдет к Первопрестольной, он отправится к Болотникову.
В солнечный день белый граненый камень, каким облицован восточный фасад Грановитой палаты, сияет особой чистотой.
На Ивановской площади высоко в небо вознеслась колокольня Ивана Великого, золотые буквы опоясывают ее верхний ярус: «…повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича… и сына его… князя Федора Борисовича… храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108 года».
Величественны кремлевские соборы… Обновленный в княжение Ивана Третьего белокаменный Успенский собор, хранящий прах первого митрополита московского Петра; к Москве-реке в южной части Соборной площади — девятиглавый Благовещенский собор; а напротив Архангельский, усыпальница русских великих князей и царей. Месяц минул, как под своды Архангельского собора перевезли из Углича прах малолетнего царевича Дмитрия. «Ведомо будет каждому, — сказал Шуйский, — нет царя Дмитрия и не было. Имя его взял самозванец, беглый монах Гришка Отрепьев».
С северо-восточной стороны Успенского собора — патриарший двор и церковь Двенадцати апостолов.
Стоят кремлевские соборы, красуются кладкой искусной, камнем точеным, блестят до боли в глазах их золотые маковки, кресты ажурные.
В полуденный час безлюдно на Ивановской площади, а в Грановитой палате дьяк Разрядного приказа басит царев указ. Закончил, свернул пергамент в трубочку, кашлянул осторожно. Тут Василий Шуйский с трона царского пристукнул посохом.
— А быть воеводой над полками, каких на воров посылаем, князю Юрию Никитичу Трубецкому! И ему в подмогу бояр, князей Дмитрия Буренина да Бориса Лыкова!
Голос у Василия Ивановича тихий, скрипучий. Бояре шеи из стоячих воротников тянут, ровно черепахи из панцирей. Василий Голицын ладошку к уху приложил, напрягся. А Михайло Скопин-Шуйский хитро косится на князя Черкасского. Вчерашним вечером, выходя из собора, Скопин-Шуйский переморгнулся с младшей дочерью князя.
Услышав царские слова, Скопин-Шуйский встрепенулся. Вот те раз!
Глянул на Трубецкого. Спесив князь Юрий, то всякому ведомо, но какой из него воевода?
Заслышав свое имя, князь Юрий Никитич поднялся, отвесил поклон, огненной бородищей чуть пола не коснулся. Однако сам в недоумении, как принимать государеву речь? С одной стороны, будто и честь ему выпала, с другой — с кем воевать? С холопами, гилью всякой… А князь Юрий Никитич рода древнего, от великого князя литовского Гедимина родство
Трубецкой при избрании Шуйского на царство хоть и драл за него горло, но род их ниже своего ставил. Дома жене не единожды говаривал:
«Кой из Васьки царь, ни осанки, ни рыла…»
Тут Шуйский снова голос подал:
— А на Елец князя Ивана Михайловича Воротынского. Да еще отписать в город Новосилев, дабы князь Михайло Кашин там порты не протирал, а следовал к воеводе Воротынскому. — Вздохнул. — Стыдоба, ох-хо! Князья и дворяне с ворами заодно, Шаховской Гришка, Ондрей Телятевский… В Ельце дворянский сотник, Пашков…
Царское решение послать на Путивль Трубецкого, а на Елец Воротынского Дума встретила одобрительно:
— Разумно, государь, пора унять холопов!
— Шаховского, главного заводчика, вотчин лишить…
Погомонила Боярская дума, постановила войску выступать немедля. И без того воры вона какую силу обрели…
Поначалу князь Трубецкой в сильном расстройстве пребывал, потом мало-помалу успокоился.
Узнав, что предстоит брать Кромы, где воры засели, подумал, лучше уж Болотников, чем Шаховской. Авось Ивашка-холоп в деле ратном мало смыслит, а Григорий Петрович князь.
Успокаивало Трубецкого и то, что боярин Михайло Нагой уже бил болотниковцев.
Прошло дней десять, как князь Воротынский Москву покинул, пришло от него известие. Елец осадил. Сулил князь город взять и вора Истому Пашкова на государев суд доставить.
От голодных и моровых лет, какие страшным бедствием обрушились на Русь в царствование Бориса Годунова, обезлюдела курская земля. Некогда ухоженные поля поросли травой, в деревнях глухо и пусто.
Мало осталось посошных крестьян, холопы в постоянном страхе. Бояре в сваре и вражде, друг с другом из-за холопов дерутся, царские приказы кляузами донимают.
Шел Артамошка Акинфиев на Курск левым берегом Сейма, суд вершил над боярами, усадьбы их жег, а с севера на Курск двинулся князь Телятевский.
Большой воевода Иван Исаевич Болотников наказывал Артамону вотчину Телятевского не трогать, потому как князь Андрей с Шаховским в родстве и сам Шуйскому враг. А ежели Телятевский окажет ватажному атаману помощь, от нее не отказываться и с князем Андреем брать Курск сообща, порознь не тянуть.
Болотникову Артамошка перечить не стал, хотя и подмывало сказать, что хрен редьки не слаще, все бояре на одну колодку сделаны, под корень их изничтожать надо.
Подступил Акинфиев к Курску, тут и Телятевский подоспел. Дружина у князя невелика, всего сотни в две, но Телятевский на ватажного атамана смотрит свысока, воинов своих особняком поставил и никаких советов с Артамошкой не держал.
У князя Андрея на восставших холопов свои расчеты. Прикинул Телятевский, чем дожидаться в вотчине, когда чернь усадьбу запалит, а самого князя на воротах вздернут, либо бежать от взбунтовавшихся холопов и искать защиты у недруга Васьки Шуйского, не лучше ли последовать примеру князя Шаховского? Тот в Путивле воеводствует, а он, Телятевский, сядет с помощью холопов воеводой в Курске.