М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
считала его ничтожным и неопасным мальчишкой, при
нимала его немножко свысока, но, боясь его эпиграмм,
свободно допускала его разговаривать со мною; при
Л<опу>хине она сторожила меня, не давала почти
случая сказать двух слов друг другу, а с Мишелем
оставляла целые вечера вдвоем! Теперь, когда я более
узнала жизнь и поняла людей, я еще благодарна Лер
монтову, несмотря на то, что он убил во мне сердце,
душу, разрушил
и совершенно погубить меня и не сделал этого.
Впоследствии одна из моих кузин, которой я рас
сказала всю эту эпоху с малейшими подробностями,
спросила один раз Мишеля, зачем он не поступил со
мною, как и с Любенькой Б., и с хорошенькой дурочкой
Т., он отвечал: «Потому, что я ее любил искренно, хотя
и не долго, она мне была жалка, и я уверен, что никто
и никогда так не любил и не полюбит меня, как она».
Он всеми возможными, самыми ничтожными сред
ствами тиранил меня; гладко зачесанные волосы не шли
ко мне; он требовал, чтоб я всегда так чесалась; мне
сшили пунцовое платье с золотой кордельерой и к нему
прибавили зеленый венок с золотыми желудями; для
одного раза в зиму этот наряд был хорош, но Лермонтов
настаивал, чтобы я на все балы надевала его — и, не
смотря на ворчанье Марьи Васильевны и пересуды
моих приятельниц, я постоянно являлась в этом теат
ральном костюме, движимая уверениями Мишеля,
который повторял: «Что вам до других, если вы мне
так нравитесь!»
Однако же, он так начал поступать после 26 декабря,
день, в который я в первый раз призналась в любви
и дала торжественное обещание отделаться от Л<опу>-
хина. Это было на бале у генерал-губернатора. Лер
монтов приехал к самой мазурке; я не помню ничего
из нашего несвязного объяснения, но знаю, что
счастье мое началось с этого вечера. Он был так нежен,
так откровенен, рассказывал мне о своем детстве,
118
о бабушке, о чембарской деревне, такими радужными
красками описывал будущее житье наше в деревне,
за границей, всегда вдвоем, всегда любящими и беско
нечно счастливыми, молил ответа и решения его участи,
так, что я не выдержала, изменила той холодной роли,
которая давила меня и, в свою очередь, сказала ему, что
люблю его больше жизни, больше, чем любила мать
свою, и поклялась ему в неизменной верности.
Он решил, что прежде всего надо выпроводить
Л<опу>хина, потом понемногу уговаривать его бабушку
согласиться на нашу свадьбу; о родных
не было, мне была опорой любовь Мишеля, и с ней
я никого не боялась, готова была открыто действовать,
даже и — против Марьи Васильевны!
В этот вечер я всю свою душу открыла Мишелю,
высказала ему свои задушевные мечты, помышления.
Он уверился, что он давно был любим, и любим свято,
глубоко; он казался вполне счастливым, но как будто
боялся ч е г о - т о , — я обиделась, предполагая, что он
сомневается во мне, и лицо мое омрачилось.
— Я уверен в т е б е , — сказал он м н е , — но у меня
так много врагов, они могут оклеветать меня, очернить,
я так не привык к счастию, что и теперь, когда я уверился
в твоей любви, я счастлив настоящим, но боюсь за бу
дущее; да, я еще не знал, что и счастье заставляет
грустно задумываться!
— Да, и так скоро раздумывать о завтрашнем дне,
который уже может сокрушить это счастье!
— Но кто же мне поручится, что завтра кто-нибудь
не постарается словесно или письменно перетолковать
вам мои чувства и действия?
— Поверьте мне, никто и никогда не повредит
в моем мнении о вас, вообще я не руководствуюсь чужи
ми толками.
— И потому ты, вопреки всех и всегда, будешь моей
заступницей?
— Конечно. К чему об этих предположениях так
долго говорить; кому какое дело до нас, до нашей любви?
Посмотрите кругом, никто не занимается нами, и кто
скажет, сколько радостей и горя скрывается под этими
блестящими нарядами; дай бог, чтоб все они были так
счастливы, как я!
— Как м ы , — подтвердил Л е р м о н т о в , — надо вам
привыкать, думая о своем счастии, помнить и обо мне.
Я возвратилась домой совершенно перерожденная.
119
Наконец-то я любила; мало того, я нашла идола,
перед которым не стыдно было преклоняться перед
целым светом. Я могла гордиться своей любовью, а еще
более еголюбовью; мне казалось, что я достигла цели
всей своей жизни; я бы с радостью умерла, унеся с собой
на небо, как венец бессмертия, клятву его любви и веру
мою в неизменность этой любви. О! как счастливы те,
которые умирают неразочарованными! Измена хуже
смерти; что за жизнь, когда никому не веришь и во
всем сомневаешься!
На другой день Л<опу>хин был у нас; на обычный
его вопрос, с кем я танцевала мазурку, я отвечала, не