М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Одно участие побудило меня писать к вам; авось
еще не поздно! Я ничего не имею против него,кроме
презрения, которое он вполне заслуживает. Онне
женится на вас, поверьте мне; покажите емуэто письмо,
он прикинется невинным, обиженным, забросает вас
страстными уверениями, потом объявит вам, что бабуш
ка не дает ему согласия на брак; в заключение
вам длинную проповедь или просто признается, что он
притворялся, да еще посмеется над вами и — это
124
лучший исход, которого вы можете надеяться и кото
рого от души желает вам
Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».
Вообрази, какое волнение произвело это письмо на
весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто
из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове
и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,
стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер
ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,
вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен
ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.
Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным
мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра
моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме
намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на
Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету
и по воле Мишеля 48.
Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого
неожиданного заявления, тем более что Лиза знала
многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась
воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над
Л<опу>хиным.
...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул
ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,
ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь
были так чисты, что если я во время этого обыска
и краснела, то только от негодования, от стыда за их
поступки и их подозрения. Они поочередно допраши
вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке
с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли
я с ним тайного свидания?
Что за адское чувство страдать от напраслины,
а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого
человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала
все сердце и осталась в своем уме.
Я была отвержена всем семейством: со мной не
говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули
ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,
как будто мое присутствие могло осквернить и замарать
их!
Моей единственной отрадой была мысль о любви
Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать
знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?
125
Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему
отказывали.
Дня через три после анонимного письма и моей
опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:
он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,
не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.
Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по
баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему
и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.
Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей
несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит
рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа
тельство тому, что мы едем в театр, и потому только
отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что
боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.
Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая
А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу
поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес
связно:
— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу
ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда
не изменюсь.
— Как нам видеться? — спросил он.
— На балах, когда выйду из домашнего ареста.
Тут он опять обратился к А. С. и просил передать
родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не
понимает, почему они не хотят его видеть, намерения
его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний
раз был он в нашем доме.
Тут началась для меня самая грустная, самая пустая
жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше
к нам; надежда на будущее становилась все бледнее
и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным
жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто
бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;
уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать
всякое движение его руки, значение улыбки, выражение
глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про
вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком
нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое
нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую
все, что он держал в руках с в о и х , — и все это я делала
с каким-то благоговением.