М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Сборник

шедшей замуж. Я давно знала Дашеньку; она была дву­

мя годами старше меня; я любила ее за доброту и наив­

ность. Много ей, бывало, доставалось от нас. <...>

Всякий вечер после чтения затевались игры, но не

шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отли­

чался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать

всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-

нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермон­

това был всегда злой

ум и резкий язык, и мы хотя

с трепетом, но согласились выслушать его приговоры.

Он начал с Сашеньки:

Что можем наскоро стихами молвить ей?

Мне истина всего дороже,

Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

Подумав, я скажу все то же 16.

Мы все одобрили `a propos и были одного мнения

с Мишелем.

Потом дошла очередь до меня. У меня чудные воло­

сы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я их

носила просто заплетенные в одну огромную косу, кото­

рая два раза обвивала голову.

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила;

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи 17.

94

Мишель, почтительно поклонясь Дашеньке, сказал:

Уж ты, чего ни говори,

Моя почтенная Darie,

К твоей постели одинокой

Черкес младой и черноокой

Не крался в тишине ночной.

К обыкновенному нашему обществу присоединился

в этот вечер необыкновенный родственник Лермонтова.

Его звали Иваном Яковлевичем 18; он был и глуп, и рыж,

и на свою же голову обиделся тем, что Лермонтов ни­

чего ему не сказал. Не ходя в карман за острым слов­

цом, Мишель скороговоркой проговорил ему:

— Vous ^etes Jean, vous ^etes Jacques, vous ^etes roux,

vous ^etes sot et cependant vous n'^etes point Jean Jacques

Rousseau *.

Еще была тут одна барышня, соседка Лермонтова

по чембарской деревне, и упрашивала его не терять

слов для нее и для воспоминания написать ей хоть

строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попро­

шаек и, чтоб отделаться от ее настойчивости, сказал:

— Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу

правду.

Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:

Три грации...

Барышня смотрела через плечо на рождающиеся

слова и воскликнула:

— Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды

хочу.

— Не тревожьтесь, будет п р а в д а , — отвечал он

и продолжал:

Три грации считались в древнем мире,

Родились вы... все три, а не четыре.

За такую сцену можно было бы платить деньги; злое

торжество

Мишеля, душивший нас смех, слезы воспе­

той и утешения «Jean Jacques», все представляло коми­

ческую картину...

Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта

эпиграмма или нет 19.

* Вы — Жан, вы — Жак, вы — рыжий, вы — глупый — и все же

не Жан-Жак Руссо ( фр.) .

95

Я упрекнула его, что для такого случая он не потру­

дился выдумать ничего для меня, а заимствовался

у Пушкина.

— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.

— И я, потому что люблю правду.

— Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую

бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с над­

писью: «Ей, правда».

ВЕСНА

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полуюные поля,

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей.

Гляжу: природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей.

Ланит спокойных пламень алый

С годами время унесет,

И тот, кто так страдал, бывало,

Любви к ней в сердце не найдет! 20

Внизу очень мелко было написано карандашом, как

будто противуядие этой едкой, по его мнению, правде:

Зови надежду — сновиденьем,

Неправду — истиной зови.

Не верь хвалам и увереньям,

Лишь верь одной моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего,

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того! 21

Он непременно добивался моего сознания, что прав­

да его была мне неприятна.

— Отчего ж е , — сказала я , — это неоспоримая

правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного,

ни непредвиденного: и вы и я, все мы состареемся,

с м о р щ и м с я , — это неминуемо, если еще доживем; да,

право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах,

но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как

пожалею!

— А о стихах?

96

— У меня старые останутся, как воспоминание

о лучших днях. Но мазурка — как жаль, что ее не тан­

цуют старушки!

— Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать

завтра со мной у тетушки Хитровой? 22

— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара

для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня

есть петербургский кавалер.

— Он должен быть умен и мил?

— Ну, точно смертный грех.

— Разговорчив?