Мачеха (сборник)
Шрифт:
Мы с мамой тебя держали, а Верка все тебя оглаживала, уговаривала: «Папуленька, не надо! Папуленька, успокойся!» А ты маму локтем в грудь, наотмашь, со всей силы, прямо по больному ее сердцу… она упала… Тогда Верка размахнулась и тебя по… по морде!
Мы думали, она с ума сойдет, как она над тобой кричала… Ты храпишь, а она руки тебе целует: «Папуленька, прости!»
А что ты с бабушкой сделал?! Тоже не помнишь? За то, что маму она от тебя заслонила… ты ей прямо в лицо: «Отойди, старая падаль…» — а
— Сережа… — тихо, предостерегающе окликнула его Мария.
Но тут Сергею стало плохо. Он покачнулся и, вцепившись в скатерть, начал валиться со стула.
Григорий Антонович перетащил его на диван, но Сергей вдруг напружинился и, оттолкнув отца, сказал совершенно осмысленно, твердо произнося каждый слог:
— В школе мне делать нечего… Не судьба нам с Веркой учиться… Мне теперь ничего не надо… Мама у нас скоро помрет… Вот когда ты ее доконаешь, тогда я тебя убью…
Он хотел еще что-то сказать, но судорожный спазм перехватил его горло. Сергей бился в руках Григория Антоновича, то обессиленно откидывался на подушку, то вновь корчился, сотрясаемый мучительными спазмами.
Наконец он затих. Отирая мокрым полотенцем бледное до синевы Сережкино лицо и худую мальчишескую грудь, Григорий Антонович бормотал какие-то давно забытые слова:
— Ничего, серенький, ничего, потерпи… сейчас легче будет… спи, маленький, спи…
Тут он увидел жену. Мария лежала навзничь, запрокинув голову так же, как тогда, в больнице. И так же на голубом лице темнели фиолетовые губы.
— Маруся, худо тебе?! Я сейчас, ты потерпи, добегу до гаража, «Скорую» вызову!
— Не надо… — прошептала Мария. — Отлежусь… в буфете в вазочке нитроглицерин… скорее…
Он никак не мог грубыми своими, трясущимися пальцами ухватить крохотные крупинки… Сережка сказал: «Она ведь у нас скоро помрет…»
— Теперь… там же капли… грелку к ногам…
Он делал все, как положено, но флакончик с каплями прыгал в пальцах, звенел о край стакана… Кипяток фыркал, вырываясь вместе с паром из резинового жерла грелки.
Сережа сказал: «Вот когда ты ее доконаешь…»
Он присел подле Марии, взял холодные ее, вялые руки в свои, приник к ним, пытаясь отогреть дыханием.
И она помаленьку начала дышать все ровнее и спокойнее. Лицо оживало, голубизна отлила от щек, темнела только под глазами да вокруг рта.
— Маруся, слушай, что скажу… — Он склонился к ее лицу, словно боясь, что она может не услышать, не понять его.
— Сама знаешь, я тебе обещаний никогда не давал, прощения не раз просил, а слова не давал… А ты знаешь: слово мое твердое… Ты только скрепись, не дай болезни ходу, станет вам с Сережкой получше, я за мамой съезжу, ты не бойся, я уговорю ее, упрошу… она простит…
И тут фиолетовые Марусины губы тронула усмешка:
— Она-то простит…
— А
— Господи! — тяжело вздохнула Мария. — Разве во мне дело, Гриша? Дети…
— Маруся, мы Веруську рожать сюда заберем… — торопливо зашептал Григорий Антонович. — Захочет, пусть Леню своего сюда перетащит, он парнишка неплохой… Пущай Веруська учиться идет, а маленький ее для нас с тобой не обуза, знаешь… будем мы его нянчить… А за Сергея ты не бойся. Мой грех, мне исправлять…
— Иди к нему… не отходи… чтоб не случилось чего…
Сергей лежал скорчившись, поджав колени к груди. Григорий Антонович принес из прихожей теплый полушубок, положил поверх одеяла.
Сергей застонал, заметался, вцепился руками в руку отца. На миг открылись его мутные, налитые страхом и болью глаза:
— Папа!
— Я с тобой, я с тобой, сынок! Спи давай, я с тобой! — подтыкая сбившееся одеяло, шептал Григорий Антонович.
Он сидел, сгорбившись, у постели Сергея. Когда накатывала дремота, ему чудилось, что бежит он по тонкому, неокрепшему льду.
Сережа, укутанный в ватное одеяло, оттянул руки, бежать ему трудно и неудобно, но его гонит страх…
Успеет ли? Донесет ли? Не поздно ли?
Сон без сновидений
Когда знакомые женщины начинают жаловаться на детей, на их эгоизм и бездушие, плачутся, рассказывая о семейных распрях и скандалах, Лидия Павловна сочувственно вздыхает. Она искренне жалеет их, этих несчастных матерей.
Что может быть хуже, если в семье нет мира? Это же самое важное в жизни человека — мир в семье. Тогда и работа идет на лад, и никакие трудности не страшны.
Она их очень жалела, но в глубине души не понимала, как это можно: плакаться перед чужими людьми, жаловаться на детей, рассказывать о них плохое?
Конечно, дети по молодости лет, по горячности могут иной раз и сделать что-нибудь не так, и сказать не то, а мать — на то она и мать, чтобы не допустить в семье до греха.
О себе Лидия Павловна говорила: «Мне на Сережу грех обижаться. Всем бы матерям таких сыновей».
Она гордилась Сережей. Несмотря на пережитые трудности и лишения, он у нее получился удачный: настойчивый, серьезный и очень способный к наукам.
Отца Сережа не знал. Так уж сложилась жизнь, что не сумела Лидия Павловна выйти замуж, засиделась в девушках, а когда уже перевалило за тридцать, выпало ей недолгое счастье.
Всего полгода длилась их горькая тайная любовь. А потом, вызванная анонимным письмом, приехала жена, привезла детей, двух девочек-подростков. Приехала для расправы. Готовая на все: на скандал, на драку, — лишь бы сохранить семью, не позволить какой-то жалкой машинистке, вековухе несчастной, при живом отце осиротить двух детей.