Мачо чужой мечты

Донцова Дарья

– Умереть не встать! – прошептал Коэн.

– Ага.

– И ты напишешь статью?

– А то нет! – азартно воскликнула Юля. – Столько денег в подготовку вложила. Не поверишь, я добыла анализы крови Светланы и Анчарова!

– Каким образом?

– Неважно, – завопила Чупинина, – подкупила одну медсестру. За свой счет провела экспертизу, все точно: они отец и дочь! Не подкопаться! Захотят судиться со мной – дам судье результат. Посчитают его подделкой, пусть еще раз кровушку проверят. Точно, как в аптеке, какие претензии? Не надо в инцест впутываться! Читатели лотки сметут, актеры за газетой в очередь встанут! Кстати, говорят, сын у Анчарова болен церебральным параличом, от

кровосмесительных браков уроды рождаются.

– Юль, – тихо сказал Владимир, – не пиши о них!

– Ну ваще! Зачем же я все доказательства собрала!

– Анчаров ведь не знал про дочь.

– И что?

– Светлана ничего не слышала про отца.

– Верно.

– Это трагедия, нехорошо на ней деньги зарабатывать.

– Ах ты мой беленький, пушистенький, – издевательски произнесла Чупинина, – значит, я грязным делом занимаюсь?

– Лучше оставь их в покое, – настаивал Коэн.

– А доносить на друзей хорошо?

– Нет.

– Вот и молчи.

– Юль, Светлана тут ни при чем, она ни на кого не строчила доносы. Зачем ей пакостить! – твердил Коэн.

– Если я, по-твоему, делаю гадости, – вспылила любовница, – то катись отсюда! Альфонс! Живешь за мой счет и вякаешь. Где бы ты был без меня? В заднице. Кто из дерьма журналиста сделал? Вспомни, в какой жопе я тебя нашла? Чай подавал на радио!

Володя ринулся к шкафу и стал швырять в сумку одежду.

– Упрекаешь меня в моральной нечистоплотности, – ехидно продолжала Юля, – а сам сейчас хватаешь шмотки, купленные бабой, ну-ка признайся, кто тебе костюмчики, ботинки и сумку преподнес?

Коэн подпрыгнул, словно укушенный змеей заяц, выругался и ушел в чем был.

– Можешь передать тряпки следующему любовнику, – рявкнул он на пороге. – Сильно сэкономишь!

– Не волнуйся, милый, – сладко пропела Чупинина, – отправлю твое дерьмо в приют для бомжей, такое уродство только ты мог носить, другие постесняются.

Через неделю Володя прочитал в новом номере «Трепа» статью с лихим названием «Папа своей жены». Материал вышел в пятницу, в субботу и воскресенье не последовало никакой реакции, потом хлынул шквал статей. На следующей неделе, только ленивый журналист не обсосал дело Анчарова. Желтая пресса взахлеб смаковала подробности.

«Константин Львович от комментариев отказался, но он поехал к Руфи Гиллер и вышел от нее со слезами на глазах». «Фигуранты отказались сделать повторный анализ на ДНК». «Врачи рассказывают о детях-уродах, плодах кровосмесительных браков». «Светлана Анчарова госпитализирована с нервным срывом». «Станиславский найден. Кто Немирович-Данченко?» И это лишь некоторые заголовки. Даже респектабельный «Резонанс» не упустил шанса пнуть поверженного льва, заведующая отделом культуры Юлия Чупинина написала замечательную статью о совести творческого человека, заканчивалась она так: «Мы не должны осуждать никого на основании публикаций в желтой прессе. А еще следует помнить: никто не может быть признан виновным до приговора суда. Надеюсь, Константин Львович прибегнет к закону и расставит точки над i».

Владимир, затаив дыхание, наблюдал за драмой, а через десять дней жена Анчарова, напоив больного ребенка сильнодействующим снотворным, отравилась. Несчастная умерла, мальчик тоже погиб.

Газеты взвыли, спустя еще двое суток всех потрясла новая сенсация: в театральном вузе, в служебном кабинете, повесился Константин Львович Анчаров. Режиссер оставил письмо. «Человек слаб, – писал он, – мы больше похожи на животных, я не исключение, извиняет меня лишь одно: я хотел не только есть сладко, пить вкусно, жить весело, но желал приносить пользу, оттого и согласился сотрудничать с КГБ. Отказался бы доносить, не

видать зрителям моих спектаклей. Скольким актерам я помог выжить, вы вспомните меня добрым словом, ребята. Да, стучал, но не на всех, а лишь на некоторых, жертвовал ими ради других, тех, кто благодаря мне остался в искусстве. Не судите, да не судимы будете. Про Свету я не знал, Господь с меня на том свете спросит. Наказал он меня, а вы простите! Я сделал больше хорошего, чем плохого, вы взвесьте – и поймете».

Шок от произошедшего был таким сильным, что комментарий в прессе появился лишь через два дня после смерти Анчарова. Газеты, активно травившие режиссера, внезапно резко поменяли свою политику, теперь они начали защищать Константина Львовича. «Желтуха» опубликовала большое послание от старика Бутницкого, суть выступления патриарха советской музыки сводилась к простым вещам: все деятели культуры, выезжавшие в советское время за границу, непременно вызывались в КГБ, где давали согласие на сотрудничество, исключений не было, если порыться в архивах «комитетчиков», можно найти бумаги, подписанные такими именами, что жарко станет. «Я сам не исключение, – честно признавался Бутницкий, – страшное время было. Может, Константин и настучал на кое-кого, зато он сумел сохранить театр, создать новую школу и помочь десяткам актеров».

За этой статьей, словно горошины из разорванного мешка, посыпались другие публикации. Актеры спешили сказать хорошее слово об Анчарове. Одному он, используя свое влияние, помог получить квартиру, другому открыл путь на сцену, третьему одолжил денег и забыл стребовать долг, четвертого пристроил в больницу… Высшей точки накал эмоций достиг в день похорон Константина Львовича, именно на траурном митинге прозвучали слова:

– Великого режиссера убила желтая пресса.

И началось. Все средства массовой информации, словно бешеные собаки, налетели на «Треп». Чего больше было в развернутой кампании: благородного негодования или желания утопить конкурентов? Ответить на этот вопрос трудно, но активнее всех камни в сотрудников «Трепа» швыряли корреспонденты «Желтухи» и «Клубнички».

Коэн, затаив дыхание, следил за разворачивающейся войной. В его душе, несмотря на окончательный разрыв с Юлей, жили добрые чувства к Чупининой, и Владимир не собирался предавать гласности известные ему факты. А битва становилась все масштабнее. В конце концов журналисты самым решительным образом потребовали от главного редактора «Трепа» выдачи Рольфа.

«Печатное издание обязано отвечать за действия своего сотрудника, – гласило заявление, которое подписало более сотни работников газет, радио и телевидения, – свобода слова не означает свободы убивать, в Уголовном кодексе есть статья о доведении до самоубийства. Имеем ли мы моральное право сообщать о глубоко интимных подробностях личной жизни человека? Каковы этические нормы современной журналистики?»

Владелец «Трепа» попытался отбиться, но его жалкие оправдания вроде того, что Рольф является внештатным сотрудником и его никто из членов редколлегии в глаза не видел, вызвали еще больший гнев окружающих. И в конце концов случилось то, чего боялся Коэн.

В один далеко не прекрасный день «Желтуха» вышла с огромной «шапкой» на первой полосе. «Культурный убийца», – кричали крупные буквы, внизу красовались две фотографии Юли. На одной Чупинина предстала в своем официальном виде, безукоризненно причесанная, одетая в офисный костюм, с милой улыбкой на лице. На другой была запечатлена она в вытянутом свитере и драных джинсах, левая рука ее сжимала открытую бутылку пива, а правая демонстрировала миру поднятый вверх средний палец – вульгарный жест, отлично знакомый большинству населения земного шара.