Мадам будет в красном
Шрифт:
За гардеробной чудо-стойкой жались испуганные и заплаканные вахтерши. Или контролерши, бес их разберет. В воздухе чувствовался стойкий запах корвалола, отчего Алексей чихнул, как мартовский кот, а потом еще раз и еще. Дамы покосились на него и сплотились сильнее, как будто в нем, капитане Зубове, таилась какая-то угроза.
– Куда проходить? – спросил он, забыв поздороваться, и женщины синхронно кивнули в сторону лестницы.
Наверх Алексей поднимался с легкой опаской, потому что стеклянное сооружение отнюдь не выглядело надежным. У него было ощущение, будто он не просто идет по ступенькам,
Мельком он оглядел один из выставочных залов с концептуально развешанными картинами и какой-то причудливой статуей. Статую немедленно захотелось рассмотреть получше, и Зубов выругал себя за не вовремя вспыхнувшую тягу к прекрасному.
На втором этаже взору его открылся новый зал, вполовину меньше первого, но тоже воздушный и светлый. По стенам были развешены картины в прекрасных, совсем не вычурных рамах и стояла загадочная фигура. «Инсталляция», – вспомнил Зубов нужное слово. Капитан прошел в смежный зал номер три, откуда доносился гомон голосов, и застыл в дверях. В этом зале тоже было много света, воздуха и картин. И инсталляция здесь тоже была, и от нее, жуткой и чудовищной, дыбом вставали волосы, и холодок бежал вдоль позвоночника, щекоча затылок.
В углу, у самого дальнего окна, практически под самым потолком, в позе парящего ангела висел обнаженный человек. Пожилой мужчина, скорее даже старик. Раздвинутые конечности веревками крепились к крюкам, вбитым в стены, голова с начинающей редеть, но все еще довольно густой, совершенно белоснежной шевелюрой чуть запрокинута назад, подхваченная под шеей петлей, уходящей к потолку, рот разинут в безмолвном крике. К предплечьям каким-то образом крепились крылья, отчего мужчина был похож на успевшего состариться Икара, взлетевшего в небо и погибшего в полете.
Много чего повидавшего Зубова внезапно передернуло, поскольку от увиденного веяло не просто мрачной жутью, а безумием, глубоким и застарелым безумием, вселяющим ужас, как ничто другое, поскольку от него нельзя было спрятаться или застраховаться. Он заставил себя собраться, сглотнул и сделал шаг вперед, привлекая к себе внимание.
– Капитан Зубов, – представился он. – Коллега майора Лаврова. Серег, чего тут у нас?
– Да сам видишь, – с досадой ответил Лавров.
– Я-то вижу, но ты введи меня в курс дела.
Лавров кивнул, словно признавая справедливость подобного предложения.
– Сегодня тут планировалось предварительное открытие новой выставки. Картины и инсталляции современных мастеров на тему человека и его осознания себя в окружающем мире.
– Чего? – Зубов жалобно моргнул, поскольку из сказанного Сергеем не понял ровным счетом ничего. Все слова в отдельности воспринимались прекрасно, но общего смысла фраза обретать не желала.
– Давайте я поясню, – к ним приблизилась молодая женщина.
Невысокая, очень хрупкая, с огромными темными, почти черными глазами и короткой стильной стрижкой, она выглядела прелестно в обтягивающей бедра узкой кожаной юбке и огненно-красной блузке, отороченной пушистым мехом, щекочущим нежное тонкое горло. Зубову внезапно захотелось провести по нему пальцами, чтобы
– Вы кто? – хрипло спросил он.
– Я – куратор выставок. Работаю здесь, в галерее. И сегодняшнее мероприятие входит как раз в зону моей ответственности, – спокойно ответила она. – Меня зовут Анна Сергеевна Бердникова. Можно просто Анна.
Зубов кивнул, то ли соглашаясь, то ли позволяя ей начать рассказ. Анна, чуть бледная от пережитого волнения, но явно способная держать себя в руках, воспользовалась этим разрешением.
Выяснилось, что утром первой в галерее появилась гардеробщица Клавдия Васильевна (видимо, одна из пожилых дам, плачущих внизу, в гардеробе). Именно она открыла парадную дверь. На второй этаж, впрочем, женщина не поднималась, поскольку уборку в галерее сделали вчера, когда закончились все приготовления к открытию вернисажа, и делать в залах Клавдии Васильевне было совершенно нечего. Ничего не подозревающая старушка успела раздеться в гардеробе и заварить чай в маленькой подсобке. В это время приехала Анна Бердникова. Кивнув гардеробщице, она отказалась от предложенной чашки чая и прошла в комнату для персонала, расположенную на втором этаже. Попасть в служебное помещение можно было через зал номер два.
– В зал номер три вы не заходили?
– Нет, туда я намеревалась заглянуть позже. – Анна пожала безупречными плечами, мех вокруг горла заколыхался, по мягкому шелку блузки пошли волны, очерчивая высокую грудь, и Зубов снова сглотнул, досадливо поморщившись. Сам себе он напомнил восьмиклассника, глазеющего на первую красавицу школы.
Темноглазая Анна прошла в кабинет, повесила пальто в стенной шкаф, составила в ежедневнике план задач на сегодняшний день и сделала пару телефонных звонков, после чего появилась ее начальница, директор галереи Ольга Аполлинарьевна Бабурская.
Зубов оглядел столпившихся у окна людей, пытаясь без подсказки понять, о ком идет речь, но Анна коротко мотнула головой:
– Ольги Аполлинарьевны здесь нет. Она сейчас в кабинете, вместе с врачами «Скорой». Ей стало плохо, пришлось вызвать бригаду.
– Ей стало плохо, потому что она нашла тело?
В глазах Анны Бердниковой Зубов увидел нечто, похожее на презрение.
– Тело нашла я, – тоненьким голоском сказала она. – Когда Ольга Аполлинарьевна пришла и разделась, мы еще выпили кофе, а потом я решила включить свет в залах, с минуты на минуту уже должны были прийти журналисты.
При слове «журналисты» Зубов с Лавровым синхронно застонали. Вот только журналистов здесь сейчас и не хватало. Анна снова посмотрела на оперативников то ли презрительно, то ли снисходительно. Сразу и не поймешь.
– Ну, разумеется, я не пустила сюда журналистов, – с достоинством заметила девушка. – Когда я увидела, что случилось, то, во-первых, сразу же дала команду запереть входную дверь и не пускать внутрь никого, кроме полиции и «Скорой», а во-вторых, постаралась сделать так, чтобы Ольга Аполлинарьевна не увидела этого ужаса. Но у меня не получилось. Она все поняла и захотела увидеть своими глазами. Ей стало плохо, и с этого момента, конечно, началась сумятица. Господи, я даже представить себе не могу, как она это переживет, бедняжка.