Мадам танцует босая
Шрифт:
— Вася, — глухо сказал Ожогин. — Собирайся, Вася. Едем в Ялту. Строиться будем. Здесь делать нечего.
— Хорошо, Саша, — как всегда флегматично ответил Чардынин. — Очень хорошо. Давно пора.
Ожогин повесил трубку, постоял несколько секунд, потом подошел к широкому кожаному кабинетному дивану, упал на него и в тот же миг провалился в глубокий сон.
Глава 5
Дело государственной важности
Долгорукий Михаил Юрьевич, полноватый, невысокого роста мужчина, ничем не похожий на билибинские сказочные портреты своего далекого предка, сидел в своем кабинете, расположенном на верхнем этаже нового здания Государственной думы, которое вознеслось в Охотном Ряду три года назад и называлось москвичами не иначе как «монстр» за помпезность и диковатое смешение изломанных конструктивистских кубов и параллелепипедов с портиками и колоннами неоклассицизма. После
Михаил Юрьевич ждал. Сейчас должен был прийти Эйсбар, Сергей Эйсбар. Фамилия нерусская. Чужак. Это хорошо — всегда можно свалить на чужака, если все провалится. А все-таки из рода служак нашему отечеству — пару сотен лет его деды работали тут по строительной части. Из собранного помощниками досье следует, что талантлив, циничен и груб — продуктивное сочетание. Долгорукий встал из-за стола и подошел к окну, выходящему на крыши домов, что лепились в переулках между Тверской и Большой Дмитровкой. На деревьях лежали шапки снега, дворники из окрестных домов помогали юному отпрыску чьей-то фамилии выкапывать из снега автомобиль — занесло чуть ли не до стекол. Долгорукий с любовью смотрел на снег, грязную кашу на проезжей части, продавщиц снеди, закутанных в платки, которые тоже застряли со своими тюками и теперь переругивались друг с другом, — легко с этой дремотной страной, ни у кого нет времени сосредоточиться на своих мыслях, все всегда вытаскивают то, что где-то увязло. Впрочем, народишко может прийти в себя и опять взяться за бунт. Ну, так ему надо показать, чем дело кончилось бы тогда, в октябре семнадцатого, — снять бы эдакую молотьбу средневековую. А то и с Босхом. Чтоб прямо на улицах головы отрывали и ели. Сам Долгорукий жаловал новейшие течения — сюрреалистов, усатого испанца и другого — с угольными глазами. Но в России такое показывать нельзя, особенно в кинозалах — не для того билетики покупают. Тут надо попроще — зато помощнее. Помпезность нужна для успокоения масс. Долгорукий рассмеялся: за окном, на улице, бабки и авто высвободились из снежной грязи одновременно и будто стоп-кадр тронулся — авто засигналило и бодро двинулось в путь, а мужики в зипунах, размахивая руками, поволокли свои тюки. Тут раздался стук, появилась голова секретаря, Долгорукий кивнул, и в комнату вошел Эйсбар.
Эйсбар ехал со съемок, и в голове у него еще крутились последние кадры: конькобежцы на льду стадиона наматывали один круг за другим. Что-то раздражало его в сегодняшней съемке: он заранее знал, что на пленке не будет того, что он хочет — ни немой ярости конькового лезвия, ни угрюмого замерзшего лица, да и пятерки атлетов было маловато, чтобы создать эффект плавно текущей неостановимой армии, которая пригрезилась Эйсбару на арене.
В это здание его вызвали вчера специальной правительственной депешей, которую доставил нарочный в черном лакированном «Форде» с двуглавым орлом на дверце. В депеше значилось, что ему следует явиться к «советнику по особо важным делам г-ну Долгорукому». Эйсбар удивился, зачем это он понадобился советнику по особо важным делам и что это за дела такие важные могут быть у советника к нему, однако мысли о предстоящей утром съемке конькобежного турнира занимали его гораздо больше. И теперь, входя в кабинет Долгорукого, он хмурился, недовольный собой и работой.
— О чем вы думаете? Не успели закончить дела? — вдруг спросил его Долгорукий после короткого взаимного приветствия. Он сидел за своим столом в кресле. Эйсбар же оседлал, как конька, предложенный стул.
Эйсбар умехнулся.
— Вы меня поймали. Да, нехорошо поработал утром — даже проявлять пленку не буду. Знаете, случается.
— Как часто? — Долгорукий смотрел на Эйсбара отработанным взглядом, в котором читалось внимание и желание предложить свою поддержку. Но сквозь деловитый взгляд быстро оценивал посетителя. Одет богемно: фланелевая рубашка, твидовый английский пиджак вместо сюртука, вокруг шеи намотан шарф. Но вещи добротные, даже дорогие. На себя не скупится — это хорошо. СЕБЯЛЮБИЕ, как правило, делает человека открытым для предложений.
— Вопрос поставленной задачи, — ответил Эйсбар. — Для ее решения сегодня совсем уж явно не хватало съемочных возможностей…
— Вот, Сергей Борисович, это и есть тема нашего разговора. Мы хотели бы предложить вам возможности, достойные ваших замыслов. Чтобы вы сами определяли количество нужных вам спортсмэнов на ледовом стадионе, например.
Эйсбар прищурился:
— Однако… Кажется, мы тут находимся в интриге для детективной фильмы — слежка, намеки? Что еще? Расследование?
— Да это я пытаюсь вас как-то заинтересовать, — засмеялся Долгорукий открытым обаятельным смехом. — Вашими же методами. А что — попал в точку с конькобежцами? Это несложно было узнать у секретарши на кинофабрике. Курите? — Долгорукий открыл коробку с небольшими
Эйсбар покачал головой.
— А иногда тайные знания имеют смысл. Вот что опубликовала голливудская газетка в октябре семнадцатого года — телеграмма от одного из тамошних фильмовых директоров, выходца из Винницы: «Николаю Романову, Петроград (Россия). Был бедным мальчиком, жил Виннице, некоторые ваши полицейские не очень славно обошлись со мной и моим народом. Точка. Приехав Америку, обжился толком. Говорят, вы имеете виды на проблемы. Точка. Не обижаюсь на дурное обращение вашей полиции. Точка. Если согласны приехать Голливуд, предлагаю работу артиста в моих фильмах. Точка. Приму ваши условия гонорара. Точка. Ответ оплачен. Точка. Мое почтение вашей семье». Как вам это нравится? Какое чувство сюжета? «Красная паника» — для них не пустой звук. А у нас поохали и успокоились, хотя храбриться ой как рано — опасность не просто близка, она вокруг! Невидимая, неслышимая — ну, вы как режиссер можете меня понять. Страна велика, а Петербург крохотный — это же комарик, стрекоза на теле бегемота, вот что я вам скажу. Короче, надо всех — раз! — и напугать! А потом — раз! — и успокоить! Любопытна вам такая история?
Эйсбар метнулся со стула в кресло и развалился в нем: все в нем думало, все! Не только в голове мысли неслись, обгоняя друг друга, но и все тело — каждый нерв, жилка, клеточка — уже было наэлектризовано и звенело. О, он знал и любил это состояние! И ему нравился чиновник — циничный, умный, скорей всего не скупой.
— Фильма длинная? В час с небольшим? Без мелодрамы, но с трагедией? С толпами людей? Хотите, с переселением душ на другие планеты? Есть такой философ… Привлечем господина Циолковского… — решил блеснуть эрудицией Эйсбар.
— Федорова… и путешествия душ не трогайте — это попозже, и с Циолковским повременим, — Долгорукий вернулся к своему столу, надрезал сигару и закурил. Дело его было сделано: теперь оставалось слушать и выбирать.
— Постойте, значит ли это, что я выиграл конкурс? — несколько запоздало спохватился Эйсбар.
— Считайте, что так.
— Но я не видел нигде объявления, что конкурс завершен и победитель выбран.
— Вот я вам сейчас и объявляю: конкурс завершен и победитель выбран. За вас отдано большинство голосов. И, уверяю вас, Сергей Борисович, это очень весомые голоса. — Он помедлил, с наслаждением затягиваясь сигарой. — Открою вам секрет, — он почти до шепота понизил голос. — Продюсэром будет великий князь.
— Тогда вот что: мне нужны толпы, огромные толпы народа и вдруг — лица во весь экран! Крупный план. Перемена масштаба, понимаете? Все дело в перемене масштаба. Это загипнотизирует зрителей, так еще никто не снимал… Позволите? — он взял со стола лист бумаги, и под его ловкой рукой белое поле стало заполняться рисунками и чертежами практически со скоростью анимации.
Долгорукий, глядя на него, думал о том, что отчасти завидует этому резвому человеку. Вот, пожалуйста, отрешенность творца — он уже вне времени, ни завтрак, ни ужин его не беспокоят, ни право, ни лево, он уже вечный, уже парит в небытии. Не боится потерь… Вдруг Долгорукому остро захотелось обратно в Ниццу, откуда его вытащили несколько месяцев назад, чтобы запустить эту кампанию по производству «Защиты Зимнего». Впрочем, не только эту. Наспех придуманная должность советника неизвестно кого по особо важным делам означала, что у российских властей после событий семнадцатого года совсем плохи дела с идеологией, что власть боится черни и не знает, как на нее воздействовать. А пуще всего боится недобитых большевиков, умеющих какими-то одним им известными способами эту чернь гипнотизировать. Идеология власти — теперь его, Долгорукого, хлеб, любовь и фантазия. Он усмехнулся: для идеологии нужны идеи, которых у него хоть отбавляй. Власть не прогадала, пригласив его. На Западе это, кажется, называется «политическая техника»… нет, «технология». Странное слово.
Мелькнула тень тоски: сейчас радужные планы, гостеприимство иллюзий, а потом начнется тяжкий быт. Автор начнет сходить с ума, идея окажется эфемерной и недоступной для реализации. Это же как с концессиями — сначала все мыслью летят туда, куда перст указующий направлен, а когда надо отправлять чемоданы, оказывается, что дороги еще не проложены. А тут проект-то хрупкий, столько акцентов — царскую семью не напугать, средний класс облагородить, толпу приструнить, дельцов заманить. Ой, в Ниццу, в Ниццу, в Ниццу! Где оскорбленному есть сердцу, как писал несчастный дипломат. И московскую обильную пищу Долгорукий переваривал с трудом, и на сладостном побережье остались у него две жены, незаконная и венчанная, которые, наконец спевшись, и стали проигрывать его деньги. Что еще они творят там в своих платьях из павлиньих хвостов — лучше не думать! Flippers — вертихвостки, любительницы вечного аперитива. Страшась разорения, он и принял предложение вернуться в Москву.