Мадам танцует босая
Шрифт:
Глава 15
Все встречаются и расходятся
Раздался гудок, бомбошки на бархатных портьерах запрыгали — поезд тронулся. По перрону бежал Метелица и махал им вслед крошечной ручкой. Эйсбар откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Скорей в Москву! Последние три недели в Петербурге утомили его своей суетностью и бесплодностью. Гесс давно уехал. Зарецкая сразу после премьеры укатила в свою Ялту. А он, как проклятый, все колесил и колесил по сумрачному городу, в котором, кажется, никогда не наступает рассвет. От одного синематографического театра к другому, от одного к другому. И так каждый день с утра до вечера. Представлять фильм, говорить дежурные слова, отвечать на дурацкие вопросы зрителей… Впрочем, и его ответы тоже не блистали глубиной мысли. Ну, как ответить на
Все, что происходило в последние дни, отпечаталось у него в голове стоп-кадрами — иногда мгновенными, иногда растянутыми, замедленными. Вспышка — зал кинотеатра, головы зрителей, поверх которых он смотрит. Еще одна вспышка — восторженное лицо курсисточки, тянущей к нему букет. Еще одна — курсисточка на диване в квартире на Конюшенной. Букет валяется в углу. Большие вялые груди валяются на подлокотнике дивана. Курсисточка оказалась скучной неповоротливой дурой. Никак не уходила, ныла что-то о вечной любви. Он с тоской вспоминал непоседливую Ленни с ее насмешливостью и мгновенным откликом на любое его желание. Еще вспышка — они с Долгоруким и Жоринькой выходят из кинотеатра. Улица залита дождем. Город дробится и множится в лужах. Кажется, что у каждого фонаря сотни отражений. Жоринька увлекает его куда-то.
— Не будьте таким нудным, Эйсбар! Эти курсисточки наводят на вас меланхолию!
Он оглядывается в поисках Долгорукого, но тот уже растворился в осенней мороси. Еще вспышка — они с Жоржем в какой-то комнате, завешанной коврами, — подвал, не подвал? Вроде куда-то спускались. Бродят невнятные тени. Со стен струится тусклый свет. Душно и почему-то дымно. Жоринька в своей излюбленной позе утомленного фавна полулежит на полу и курит кальян. Тело его кажется совсем невесомым. Надо изменить ракурс, чтобы оно стало материальным. До ламп не дотянуться — слишком высоко. Он видит свою руку, протянутую к лицу Жоржа. Видит, как его пальцы берутся за подбородок, поворачивают его к свету, передвигают руки, нажимают на плечо, чтобы оно опустилось, разворачивают корпус. Ему нравится вещественность, плотность этого тела. В нем нет скорой податливости, но сила… Ему надо обладать этой силой, подмять ее под себя. Он чувствует, как его захлестывает нетерпение, даже раздражение. Он уже не понимает, мужское это тело или женское. Ему все равно. В голове стучит одно: взять, подчинить, владеть. Это новое обладание сделает его власть почти безграничной. Он отбрасывает ногой кальян и опрокидывает Жориньку на ковер. Тот хохочет. Тело его выгибается и отдается бешеному напору, откликается на сумасшедший ритм. Потом они лежат рядом.
— Вы — хвост павлина, вы — дитя порока, Эйсбар! — произносит Жоринька ухмыляющимся ртом. — Такой несокрушимый, а вот ведь и вас, оказывается, можно кое на что подсадить.
— На что же? — его голос звучит равнодушно, холодно. Он уже совершенно спокоен. — Не на вас ли?
— Да при чем тут я! Я — существо мелкое, способ, ничего больше. На власть, Эйсбар, на власть.
И Жоринька кладет его руку себе на шею.
…Раздался звук открывающейся двери, и Эйсбар недовольно открыл глаза. В купе заглядывал проводник.
— Чайку не желаете-с?
— Коньячку, любезный, коньячку, и побольше! — радостно откликнулся Жорж, который в рубахе с расстегнутым воротом сидел на своем диване и полировал розовые ногти.
Эйсбар протянул руку через узкий купейный проход — Жоринька подался к нему, — провел пальцем по горлу Жориньки, потом потянул вниз рубаху, обнажая точеное плечо с длинным бицепсом, и принялся с силой мять его, как глину, будто хотел вылепить заново.
— Да погодите вы, Эйсбар, порвете, — сказал Жоринька, расстегивая рубаху и подставляя гладкую безволосую грудь. Эйсбар, не отрывая от него глаз, щелкнул замком двери, рывком перевернул Жориньку спиной к себе, схватил за волосы и бросил вперед. Тот упал на колени и застонал, раскачиваясь вместе с поездом и едва не
— Так вы заходите! Ленни будет вам рада! — крикнул на прощание Жоринька и помахал Эйсбару рукой.
…Это было весьма любопытно: столкновение графа Долгорукого и Жоржа Александриди у дверей дома, где жила Елизавета Карловна, она же Лизхен.
В Москве продолжалась питерская морока: представление «Защиты…» в кинотеатрах, утомительные в своей бессмысленности разговоры с публикой после сеанса. Долгорукий называл это иностранным словом «промо-тур», чем сильно раздражал Эйсбара.
— Когда закончится эта галиматья, князь? — спрашивал он у Долгорукого.
— Потерпите, милый Сергей Борисович! Мы вот тут запланировали поездку в провинцию…
— Без меня! — сухо отвечал Эйсбар, поднимая обе руки, словно отстраняясь от князя.
— Зачем же так! Вы прекрасно понимаете значение своего произведения. Мыслящая часть публики потрясена. Простой народ ужаснулся. Сознание общества сдвинулось в нужном нам направлении.
Сегодня он подъехал к дому Лизхен, чтобы захватить с собой Жоржа в очередной кинотеатр. И вот — пожалуйста! — наткнулся на эту лису Долгорукого. Тот выходил из своего авто.
Князь Михаил Юрьевич Долгорукий заехал за Лизхен, чтобы вместе направиться в запасники Третьякова — тот обещал в ближайшее время представить выставку французских художников, которая обескуражит всю Москву. Огюст Ренуар, Камилл Писарро — нежность их живописных бликов очень понравится Елизавете Карловне: Долгорукий прямо-таки предчувствовал, как он будет переводить глаза с портрета мадам Сомари на такие же лучащиеся мнимым равнодушием глаза Лизхен. Наконец-то в холодной неблагоустроенной Москве он нашел что-то теплое, цветущее, так напоминающее ему фламинговый колор Ниццы, откуда он получил вчера письмо: две его прелестные и безумные жены — венчанная и нет — выкатились в Нормандию, умудрившись не спалить дом. Постукивая тростью по оледеневшей кромке тротуара, Долгорукий мечтал уехать с Лизхен на французское побережье, сидеть с ней за столиком у моря и молчать, поглядывая на беспечные золотистые волны. Ибо все в Ницце золотистое… Тут входная дверь отворилась, и появились Жорж с Лизхен и Ленни. Глаза Лизхен засияли сильнее при виде Долгорукого.
— Он сладкой стал добычей хищным птицам! — проговорил тот, туманным взором оглядывая Долгорукого. — Королева! Клеопатра! Все, чем пленяются очи мужей, даровала богиня! Хочешь, мы тебе с Эйсбаром заткем эти мерзкие голые деревья шелковой листвой? Хочешь? Он теперь богатенький! А вот, кстати, и он! Выходите, Эйсбар! — Эйсбару ничего не оставалось делать, как вылезти из машины. — Кстати, богатенький, можешь себе представить, оказывается, наша Елен-н-ни прр-рек-расная еще не видела полотна великого мастера! Ее, видите ли, футуристы отвлекли! Это куда годится? Я сгреб ее в охапку и айда в кино! У нас ведь опять встреча с публикой — теперь в кинотеатре «Арс». И снова гаснет свет! И пусть Афина им невидимо, держа лампаду золотую, осветит экран — во как!
Жоринька трепался, молотя всякую чушь то гекзаметром, то хореем, то переходя на онегинскую строфу, то вдруг бросаясь в «Слово о полку Игореве». Он мог так трепаться бесконечно. «Издержки воспитания, — говаривал он. — Мамаша, обезумев от родительской любви, впихнула в меня все книжки из папашиной библиотеки. Половое созревание наступило позже».
Ленни между тем радостно улыбалась Эйсбару — обиды, тоска, вечерние вздохи и ночные слезы в подушку — все улетучилось. Она сбежала по ступенькам, протянула руку без перчатки для пожатия — не обниматься же при всех. Оглянулась на Лизхен. Та погрозила ей пальцем: туже завяжи платок и скорей залезай в машину. Эйсбар подал Ленни руку, и ее фигурка скрылась в недрах автомобиля. Лизхен покачала головой — ох уж этот режиссер, еще заставит ее Ленни наплакаться, но что делать! Она повернулась к Долгорукому. Импрессионисты! Французы! Какой приятный ожидается день!