Маэстро
Шрифт:
– Издатель Рикорди готов купить партитуру «Оберто» за две тысячи лир, – казалось, Джузеппина сказала это просто, чтобы нарушить тишину.
– Еще одна прекрасная новость, – отстраненно ответил Верди.
– Синьор Мерелли будет настаивать на доле в три четверти. Будьте уверены, половина – более чем разумное предложение.
Джузеппе усмехнулся и кивнул с искренней благодарностью.
– Добро пожаловать в мир музыки Милана, маэстро Верди, – закончила она.
– Благодарю вас, синьорина Стреппони.
Его, как бежавшего от беды путника, хотелось приютить, обогреть и хоть как-то, пусть на время, облегчить тяготы его дороги. Джузеппина положила бы ладонь ему на
– С вашей стороны было бы мудро сейчас вернуться домой к супруге. Саверио вас отвезет, экипаж ждет у выхода, – промолвила она.
Горько усмехнувшись, Джузеппе вновь опустил голову. Она развернулась и медленно пошла по коридору к залу. Верди остался неподвижным.
На следующий день Джузеппе и Маргарита обедали в полной тишине. Под тяжелым взглядом мужа Маргарита бесцельно перекидывала кусочки куриного рагу с одной стороны тарелки на другую, не сводя глаз с вилки.
– Синьор Мерелли был настолько любезен, что сегодня утром заключил со мной контракт на три оперы, – нарушил тишину Верди таким нежным голосом, на который только был способен.
– Какая волшебная новость! – безучастно проговорила Маргарита, не поднимая глаз.
– Четыре тысячи лир за каждую. Со второй мы вернем долг твоему отцу, а на третьей даже сможем начать откладывать, – не сдавался Джузеппе.
– Это здорово, не так ли? – все тем же манером ответила она, и Верди уже начинал заводиться. – Ты всегда мечтал о…
– Я считал, что у нас совместные мечты, – перебил ее он.
Это было ошибкой. Маргарита вздрогнула, как будто разбуженная резким шумом, и с испугом посмотрела на мужа.
– Да, конечно! Я… – она запнулась. Казалось, она сейчас заплачет. Маргарита резко встала. – Прошу прощения.
Она практически выбежала из комнаты. Дверь за ней захлопнулась. Несколько секунд Верди был похож на застывшую восковую фигуру, а потом нож и вилка из его рук с такой силой полетели на стол, что разбили бокал и тарелку.
Дебютная опера Джузеппе Верди действительно имела весьма посредственный успех и в основную программу следующего сезона не попала. Однако договор с Ла Скала на три оперы все же был подписан, и композитору даже выплатили аванс за первую, на написание которой Джузеппе дали полгода. Но ни деньги, ни долгожданная работа не принесли в дом Верди лада.
Зима отплакала своими промозглыми снегопадами. Пришла весна, и уступила место распустившемуся во всей красе лету, а Маргарита так и не смогла вернуться к привычной жизни. Горе как будто вымыло из нее все краски, оставив в доме лишь ее призрак. Почти три месяца Джузеппе, забросив долгожданный заказ Ла Скала, пытался хоть как-то растормошить жену. Они провели месяц в Буссето, где за натянутыми немногословными беседами гуляли по полям, а вечерами собирались всей семьей за ужином и вели наигранно оптимистичные разговоры. Маргарите легче не становилось, а Джузеппе городишко уже ненавидел. Провинциальные жители видели теперь в нем не предателя, бросившего их ради славы, а большую звезду сцены и гордость родного города, а потому прохода ему не было нигде. Это ужасно утомляло. Утомляли и разговоры родителей о ненадежности артистических взлетов, о старческой немощи, которая уже дышит им в затылок, и об отсутствии плеча, на которое они могли бы опереться.
Джузеппе посадил не проявляющую никакого интереса к происходящему жену в карету и отправился обратно в Милан. За сто километров проселочных дорог с перерывом на обед и пограничный контроль при пересечении государственной границы
Золотые летние лучи наполняли пространство одного из популярных у музыкальной публики кафе ярким светом и создавали атмосферу, которая явно диссонировала с настроением Барецци и Верди, обедавших за одним из столов. Верди был бледен и измучен. Барецци хмур и сосредоточен.
– Как она? – спросил синьор Антонио.
– Я теряю ее. Я ничего не вижу в ее глазах, даже боль угасла. Она сидит со своей вышивкой так близко ко мне каждый день, и я чувствую, что не могу до нее дотянуться.
Барецци глубоко вздохнул.
– А как у тебя дела?
– А я по контракту пишу комедийную оперу, – без какой-либо радости заметил Верди.
Синьор Антонио покачал головой.
Они пили кофе и молчали. Разговор на отвлеченные темы им обоим был неинтересен, а о единственном, что их действительно волновало, сказать было нечего.
Почему прозорливый Бартоломео Мерелли, зная о тяжелой потере композитора, вручил Верди либретто именно комической мелодрамы, доподлинно не известно. Возможно, на это решение повлияли во многом кокетливый стиль «Оберто», или столь частое сравнение юного гения с великим Россини. Кроме недостаточно убедительных, чтобы претендовать на правду, домыслов историкам ничего не осталось, а потому причины этого поступка импресарио всегда будут за гранью известного.
После обеда с тестем Верди вернулся домой. Репетиции шли уже полным ходом, а во втором акте не было еще ни одной законченной арии. Ему нужно было поработать.
Джузеппе сидел на скрипучем табурете за спинетом и тусклым взглядом смотрел на стопку пустых нотных листов на пюпитре. Его рука крепко сжимала карандаш, который стоял в начале строки готовый писать. Никогда, даже в период постоянных изнурительных в своей примитивности запросов от филармонического общества, ноты не вели себя с Джузеппе так отвратительно непослушно. Звуки хаотично разбегались кто куда в его голове, словно дети по двору приходской школы, как бы он ни пытался собрать их хоть в какой-то порядок. Всего девять месяцев назад даже радостные визги или заливистый плач Ичилио не могли нарушить стройный мелодический ряд, который сам вел Джузеппе от тона к полутону. А теперь в звенящей тишине опустевшей от горя квартиры он не мог собрать ни одного аккорда.
Ичилио… Ну зачем он снова о нем вспомнил. Джузеппе стало больно, невидимая клешня печали вновь крепко сдавила горло. Он сердито отбросил карандаш, встал и начал нервно бродить по комнате, что-то напевая себе под нос. Музыка, сейчас нужно полностью уйти в музыку, раствориться без остатка в мельчайшем узелке нот, и кружево начнет плестись само собой.
Он остановился, закрыл глаза, начал легонько постукивать пальцами по лбу. Тон – полутон – тон – тон – тон – тон – полутон… Его лицо озарилось идеей. Он открыл глаза, подбежал к лежащему на полу карандашу, поднял его, снова сел за инструмент и начал выводить ноты на бумаге. Но нет! Очертания чего-то прекрасного растворились, как паруса в тумане, прежде чем Верди успел записать первый такт. Он в ярости вскочил на ноги, разорвал в клочья нотную бумагу, гневно зарычал и вышел из комнаты.