Маэстро
Шрифт:
– В этом я не сомневаюсь, – ласково ответила Маргарита, – Только убедись, что людям не придется тренироваться, прежде чем произнести названия твоих произведений.
Крики мальчишки-газетчика нарушили монотонный шум площади и прервали их разговор:
– Грандиозные празднества! Новый указ императора Фердинанда Первого! Политическая амнистия по всей Ломбардии!
Сознание Верди перенесло его внимание к скандирующему парнишке, который с энтузиазмом раздавал листовки прохожим, а те нехотя их забирали. И вновь послышался голос Маргариты:
– Библейская история порабощения евреев Навуходоносором
Верди проснулся в холодном поту, сел на кровати. Только что увиденные образы все еще мелькали перед глазами. Лицо Маргариты еще улыбалось ему, медленно растворяясь во тьме.
Джузеппе вскочил с кровати и начал нервно бродить по комнате, пытаясь отогнать то, что он уже и сам понимал, его не отпустит.
– Библейская история порабощения евреев Навуходоносором удивительно похожа на то, что происходит с нашей родиной, – проговорил он сам себе.
Нет, нет, нет, ему надо вернуться в постель. Он снова забрался под одеяло. Спать, ему просто надо поспать.
Тишину пронзили четыре кричащих струнных аккорда. Джузеппе повернулся в постели, словно раздраженный жужжанием комара… Мгновение тишины, короткий скрипичный пассаж, и острые струнные аккорды вернулись, как тревожный громкий стук в дверь. Верди накрыл голову подушкой. Тишина. Но вот послышалось дрожащее тремоло флейт и… ударил залп оркестрового тутти. Вновь все стихло. Еще одна отчаянная попытка побороть бессонницу и найти удобное положение для сна прервалась громогласным аккордом, взорвавшим ночное безмолвие.
Верди лег на спину, уставился в потолок. Он уже понимал, что сдержаться невозможно, но ослабевающая хватка леденящего душу страха вновь отдаться велению нот все еще приковывала его к постели. Очередной взрыв революционных аккордов. Музыка уже не собиралась уступать тишине. Флейты, духовые, струнные, ударные – все собрались в единую стройную симфонию. Никогда доселе Джузеппе не слышал каждую партию так кристально чисто.
Он вскочил с кровати, подлетел к шкафу и дернул дверцу так, что та чуть не соскочила с петель. Истерично что-то бормоча под нос, он рылся в содержимом, пока где-то в глубине не нашел несколько мятых нотных листов. Схватив их, Верди побежал к столу, зажег свечу и начал писать. Вместе с дрожащим огоньком свечи комнатушку озарило торжественное хоровое пение.
Одиночество Темистокле Солера переносил неважно. Бьющая через край натура балагура не располагала к уединению, а неугомонный ум непрестанно искал развлечений. Вот и сегодня, когда обстоятельства оставили Теми наедине с собой, обед в кафе уже через пятнадцать минут стал для него чистой пыткой. Правда, не надолго. Внимание Солеры привлекла пара, сидевшая через пару столиков от него. Состоятельного вида синьор лет шестидесяти за чашечкой кофе с десертом что-то с похотливой страстью декламировал симпатичной молодой особе, держа ее ладонь в своей руке. Особа внимательно слушала и воспитанно, но не более того, улыбалась в ответ. Солера уже минут тридцать развлекал себя, посылая провокационные взгляды явно скучающей под стариковские комплименты девушке, и добился того, что они-таки встретили радушный прием. Теперь оставалось решить новый уровень головоломки и найти способ с ней заговорить.
Немало удивившись, Солера развернул листок, и с каждым прочитанным словом все больше расплывался в блаженной улыбке. К головоломке, как и к особе интерес был потерян моментально. На следующий день Солера уже наблюдал за работой грузчиков, тащивших в каморку Джузеппе заснеженный спинет, который тот некогда оставил у него в квартире. Верди, не намного опрятнее, чем прежде, но с добавившейся в облике неадекватной одержимостью, сидел за столом, поглощенный работой с бумагами.
Спинет был поставлен на место. Грузчики ушли. Солера брезгливо осмотрелся, принюхался и скорчил гримасу.
– Знаешь, ты, если пожелаешь, можешь переехать обратно ко мне, – задумчиво предложил он и посмотрел на Верди, который, кажется, ничего вокруг себя не замечал, – Какие будут инструкции, маэстро?
Джузеппе ткнул пальцем в одну из страниц на столе, просматривая другую.
– Убери дуэт Фенены и Измаила в третьем акте.
– Это противоречит логике построения акта, – возразил Теми.
– Логика убивает жизнь. Замени его пророчеством Захария. Хватит с нас любовных игрищ, – ответил Джузеппе, делая какие-то пометки, – Пророчество об освобождении евреев из плена будет криком угнетенных людей, пробуждающим в сердцах патриотический настрой.
Солера еще раз в замешательстве оглядел комнату в поисках второго стула. Не найдя лучшего решения, он взялся за край стола и без предупреждений потащил его к кровати.
– Пробуждение патриотического настроя в сердцах, – проговорил он, вытягивая стол из-под локтей изумленного Джузеппе, – будет запрещено австрийской цензурой задолго до того, как угнетенные люди успеют открыть рты, чтобы крикнуть.
Солера устроился поудобнее на кровати за столом, взял страницу, на которую указывал Джузеппе, и причмокнул, глядя на комментарии.
– Могучая австрийская цензура не обратит внимания на мелкого неудачника Верди, возразил маэстро, схватив стул и передвинув его к столу.
– Что у тебя на уме, Джузеппе? – нахмурился Солера.
Верди сел за стол и опять уткнулся в бумаги.
– Мне нужна песнь для нации, а не слащавая беллетристика для дам, – пробормотал он.
Брови Солеры поползли вверх. Он снова провел глазами по врученной ему странице.
– Песнь для нации… в опере?! Однако… – скорее принимая вызов, чем с сарказмом произнес он.
– Измаил?
– Синьор Миралья.
– Захария?
– Я бы предложил Проспера Деривис.
Немногим менее девяти месяцев после ночи, когда Верди посетили воинственные кличи струнных аккордов, композитор сидел в одном из двух больших кресел перед столом Мерелли и обсуждал с курящим трубку импресарио возможный состав исполнителей своей будущей оперы. Джузеппе опять был опрятен, причесан и одет в чистый камзол, но вид у него был усталый и нездоровый. Почти год он провел в агонии творчества, практически не выходя на улицу из своей маленькой сырой норы. Музыка вновь спасала его от боли, уводя в заживляющее все раны царство созвучий, но взамен требовала исступленного, одержимого служения себе.