Магадан — с купюрами и без
Шрифт:
В комнате, где происходил разговор, было много хирургического инструмента, остро заточенного, чтобы легко проникать в человеческое тело, доставать до источника боли и отделять больное от здорового, живое от мертвого.
У Марии огнем горело сердце, оно взорвалось, с яркой вспышкой, залив чистой здоровой кровью Алешу. Он ударил еще раз и, не остановившись ни на миг, два раза всадил в себя железо! Поровну. По-братски.
Мария еще была жива, когда к месту происшествия подоспел персонал, Алеша прожил на несколько минут больше.
«И ведь надо же, что натворил, тихоня. Ни
То была любовь! Не всю ее вытравила жизнь наша выморочная!
Осенний блюз
На сезонной распродаже
Я купил сезон дождей.
Будет слово-серебро, после молчания-золота! И слово то холодное — «зима». Мельхиор, свинец и платина, иней глаз, изморось волос. С чистого листа белые стихи. Белый танец до упаду, до белой горячки.
Но не сегодня, пока зима за перевалом — там, где Золотое кольцо Колымы — побратим Бермудского треугольника, — там уже и снег лежит, и морозы стоят, и ветры спешат, не желая остановиться на достигнутом. Белые собаки копошатся на белом снегу, кто кого перебелит: тепло-белый цвет на холодно-белом. Футбол на снегу — как хоккей на траве. Яблоки на снегу, белый налив. Розовые щечки — милый наив. Коровы на льду — выбеливают молоко, словно холсты. Из окна глядит на улицу, равнодушно жмурится черный кот на черном бархате скатерти.
Слово звенит, как серебряный колокольчик, с ним песня и смех до слез, каждый хохочет, как хочет. Слово, бывает, уводит на плаху, слово запоры откроет, снимет наговор и исподнюю рубаху. Всяких словес на белом свете немало, есть и те, что надвое бабушка сказала.
Молчание — золото — о том, куда девается золото, которое президент дал Магаданской области на кредиты — семь тонн. Давно известно: есть и белое безмолвие — как полярный медведь, хрустальное молчание льдов и суровых снегов до звона в ушах.
Особо одаренные особисты, одаряющие 30-ю серебряниками, держат слово, будто оно не воробей, а журавль и устремится на юго-восток, в вертеп птичьего гриппа.
Нет на свете белее и пушистей первого снега, я кричу и зову, заклинаю, новые лыжи себе покупаю и внуку, только об этом пока что никому ни звуку.
Затишье осени — золотое. Но чистого золота в природе нет, оно с серебром неразрывно, бывает светлое, а бывает и с медью, как у древних индейцев, под цвет их лица. Золото высшей пробы — наследие губернатора Цветкова, на аффинажном заводе, золото червонное. И грустное валюты увяданье — березовая, осиновая, рябиновая парча.
Вы имеете право хранить золотое молчание — в Сберегательном банке! На Лондонской бирже тройская унция золота растет в цене, аж дух захватывает. По зелени бьет.
Желтые, красные листья: конца сентября. А вот у ольхи — черная листва, будто сгорела на работе. Черное золото — журналистская приблуда — это же уголь или нефть, напоминание об отопительном сезоне.
Осень сегодня — красавица, выпускница университета с красным дипломом, кудри золотые. Медаль золотая на груди. Но рядом с осенью средней полосы она — Золушка, и красоваться
А эти сентябрьские туманы! Утром поднимаются молочные клубы от речки Магаданки, завораживая, как Дэвид Копперфильд. А вечером всеобщий морской туман заполняет город, ломая траекторию полета звуковых волн. И опять как в бане — влажно, и запах запаренных в тазике листьев березового веника. Белые чайки с настойчивостью часов с кукушкой устремляются с криками вверх, приглашая облака присоединяться к их полету.
Есть иное «белое золото» — не только хлопок и вата из бороды Деда Мороза, но и «золотое» корейское молоко из пальмового масла. Воспользовавшись ажиотажным спросом, оно к концу теплого сезона подорожало. Стало быть, у деревянных буренок снизился удой. Тайфуны и землетрясения загнали в угол баррель черного золота, а за ним и белое устремилось, как нитка за иголкой в стоге сена.
Это же удар ниже пальмового вымени. Лихорадочно вспомнилось, что в детстве на огороде рос молочай, но то молочко было запрещено употреблять под угрозой березовой каши. Из золотого молока получают масло «Злато». Будет и «Булато», со стихами Окуджавы на этикетке.
День проходит, как взмах крыла чайки. Багровое пламя заката — как продубленное лицо моряка. В Магадане влажное тепло: Охотское море, если закрыть глаза, кажется то Белым, то Красным, а то и Черным или Желтым. Отчаяние памяти: жара, банная духота Сочи, когда из тебя, как из мячика, выпустили воздух. Да не только из тебя, но и из самой атмосферы. Как давно я не выезжал из Магадана!
Но у нас, в городе на юге Крайнего Севера, как в той Греции, все есть. Например, классическая греко-римская борьба. А оранжевая революция не хуже, чем под каштанами Киева. Небывалое нашествие дворников в жилетах соответствующего цвета, исполняющих медленный танец с метлой, как лебединую песню в ритме журавлиного вальса. Сгребают листовое золото в большие мешки, словно вознаграждение за свою головокружительную работу на вольном, выпущенном под залог, воздухе. Изредка озираются по сторонам: не следит ли за ними вездесущее Ингушзолото, чтобы скупить урожай на корню, принимая за чистую монету отмытые баксы? Могут, конечно, уступить пару-другую листиков для гербария. Но только в обмен на обещание не сорить деньгами.
Маршрутные «Газели» цвета апельсина готовы мчать тебя, как трепетные лани, по городским холмам. Бесцельно, из одного лишь безотчетного желания объять необъятное, расцеловать северный простор воздушно-капельным путем.
Каждому свое: курицу, несущую золотые яйца, не заставишь метать красную икру. Да и прошла пора нереста. Цыплят по осени считают, одновременно укореняют поштучно в скверах саженцы ивы, ольхи и лиственницы. Старатели заканчивают сезон золотодобычи. Милиция подсчитывает килограммы металла, конфискованного из незаконного оборота, а рыбинспекторы — тонны отбитой у браконьеров красной икры. В прошлые годы злыдни перевозили ее в гробах, приладившись к сложившемуся новоязыческому обычаю хоронить покойников не в Магадане, а на материке, чтобы потом, после переезда на пенсию, с комфортом приглядывать за могилами.