Магнолия. 12 дней

Тосс Анатолий

– Да вроде ничего не может. Разве что мой бок.

– Не волнуйся, он будет под постоянным медицинским наблюдением, – заверила меня доктор и подтянула к себе телефонный аппарат.

На другом конце провода долго не подходили, я откинулся на спинку стула, мне стало спокойно и размеренно на душе; эта сидящая напротив малознакомая женщина, казалось, хотела оградить меня от всех забот, все решить за меня, любую проблему, удовлетворить любое желание. И похоже, у нее совсем неплохо получалось. Нужна ли мне была ее забота, ее опека? Сейчас, сидя у нее в кабинете, пропитываясь французским коньяком, я не знал.

Телефонная трубка по-прежнему испускала протяжные, однородные гудки,

я слышал, как они просачивались между пластмассовой черной крышкой и нежным Милочкиным ушком.

– Налей себе еще, – между гудками распорядилась Милочка и уточнила, указав пальчиком сначала на бутылку, затем на рюмку. Я, конечно, с удовольствием глотнул бы еще коньячной туманной экзотики, но почему-то инстинктивно выставил вперед плоско распластанную пятерню, отрицательно покачал головой.

Милочка попыталась было что-то сказать, но в этот момент телефонный гудок оборвался, не дотянув до середины, и его сменил жеманный женский голос. Слов я разобрать не мог, слышал только, что голос женский и жеманный.

– Тамарочка, это Мила Гессина, – проговорила, не сводя с меня глаз, сидящая напротив докторша, даже кивнула утвердительно, как бы говоря, что раз дозвонилась, значит, все будет в порядке.

Голос на другом конце что-то защебетал, что-то на высоких нотах, я только расслышал слово «давно», оно прозвучало несколько раз, оттого я его и расслышал. Я тут же сам додумал контекст, например: «Ах, Милочка, как давно мы не виделись!» Или: «Почему ты так давно не звонила?»

– Что у вас сегодня идет? – после обмена общими фразами поинтересовалась Мила. Потом посмотрела на часы. – Ну да, через полчаса мы, наверное, успеем. – Снова какое-то невнятное, но радостное волнение на другом конце провода. – Да, два места, я с другом. – Еще одна возбужденная женская реакция, но слов я опять не разобрал. – Сама увидишь, – прервала реакцию Милочка, не отпуская меня глазами, заговорщицки улыбаясь, и я, конечно, легко догадался о сути незамысловатого женского вопроса.

Наконец трубка придавила упругие телефонные рычажки, Мила посмотрела на меня, развела руками.

– Ну что, готов к искусству?

– Да мне к нему и готовиться не надо, – самоуверенно заявил я.

– Тогда надевай свитер, летим в Большой.

– В большой что? – не сообразил я с ходу.

– В Большой театр, – уточнила приятная женщина в белом халате.

– И там будет искусство? – Не знаю почему, но мне хотелось куролесить, нести чушь, вот я ее и нес. Наверное, из-за попавшего в меня французского хмельного градуса.

– А чему там еще быть? – ответила Мила на ходу, унося рюмки к индивидуальной стерилизованной раковине, там же их быстренько и простерилизовав. По ее четким, но не торопливым, а, наоборот, выверенным движениям я понял, что мне тоже следует поспешить. И я поднялся и стал спешить. Голову в свитер я просунул достаточно легко, а вот с рукавами сбился и запутался – левой рукой, по предписанию врачей, двигать не полагалось, а правая, оставшись в одиночестве, от непривычки растерялась и беспомощно затрепыхалась, заблудилась в трубном, матерчатом лабиринте. Конечно же, повозившись, я бы и сам преодолел это несущественное затруднение, но возиться мне не пришлось. Ловкие, заботливые пальцы нашли за меня рукав, натянули его на потерявшуюся было руку, потом помогли и левой отыскать спасительный выход к свету.

– Извини, что я тебе сразу не помогла. – Мила была так близко, прямо передо мной, на почти сведенном к нулю расстоянии, как ни разу еще не была.

Я заглянул в ее глаза, у меня просто не было другого выхода, как бы мой взгляд ни старался их избежать, все равно только на них и натыкался.

С чем бы их сравнить? Вот французский коньяк тоже был многослоен, но оказался до обиды упрощен по сравнению с Милиными глазами. Чем они только не были наполнены! Если на поверхности доминировала завораживающая изумрудная яркость, увлажненная, будто смазанная специальным прозрачным маслом, что, видимо, символизировало жизнерадостность и задорный оптимизм. То в глубине было столько всего намешано, что выделить, отделить одно от другого было немыслимо. И все же в самой кромешной, трясинной пучине, мне показалось, я разглядел. я не мог поверить. печаль, возможно, тоску, возможно, даже усталую, переходящую в хроническую боль.

Мне ничего не стоило ее поцеловать, повторю, расстояние между нами было провокационное, наверное, она ждала, что я придвинусь, трону губами ее губы. Но я не двигался, не приближался, и, когда пауза искусственно разрослась и переполнила отделяющее нас пространство до краев, стала выплескиваться из него, Мила отстранилась, может быть, чуть резче, чем полагалось.

– Ах, вот что еще, – произнесла она и, оттолкнувшись от меня, снова подошла к шкафу, достала оттуда плоскую металлическую фляжку, быстро плеснула в нее коньяка. Я удивился отточенной филигранности – даже капли на поверхность стола не упало.

– Положи в карман, – сказала она мне.

Я покачал головой в недоумении:

– Зачем?

– Балет под хороший коньяк намного лучше усваивается.

– Балет? – переспросил я.

– Ну, не опера же. – Она улыбнулась, блеснула глазами, значит, снова взяла себя в руки.

Мила сняла халат, под ним оказалось длинное серое платье, наверное, шерстяное, плотно облегающее тело, оно выделяло, оттачивало каждую плавную линию ее уже не девичьей, а зрелой женской фигуры. Потом подошла к зеркалу над раковиной, провела рукой по коротким, густым волосам, подправила что-то в косметическом оформлении лица – что-то подрисовала карандашиком, провела по губам помадой, повернулась ко мне, обновленная, радостная, восторженная.

– Оп-ля, – развела она руками, как разводит руками на цирковой арене факир, только что проделавший свой самый коронный фокус. – Ну что, пора ехать, у нас всего двадцать пять минут осталось, если опоздаем, нас поместят в самый арьергард. Ты готов?

Она снова подскочила к шкафу, но уже к другому, не медицинскому, а скорее платяному, достала оттуда элегантные сапожки на высоких каблуках, сбросив легкие туфли, сунула в них ножки, нагнулась, застегнула молнию. Вслед за сапожками наружу вылезла короткая шубка, сверстанная из какого-то совершенно неведомого мне пушистого зверя, и передо мной предстала очень интересная, можно сказать, блестящая женщина из какого-нибудь итальянского фильма – я, например, таких в нашей пресной советской жизни и не встречал никогда.

Ну да, вспомнил, у Феллини в «Сладкой жизни», когда приезжает голливудская актриса и Мастроянни вынимает ее из ночного римского фонтана. Только там актриса была высокой и белокурой, а здесь брюнетка, да и ростом поменьше, хотя на каблуках все же почти до меня дотягивалась.

И тут я почувствовал себя частью мезальянса, причем недобирающей, мизерной его частью. Если рядом с этой женщиной каким-то чудным, противоестественным образом и возникло свободное место, то возникло оно совсем не для меня. Кто я? Желторотый, неимущий студент, который примечателен разве что тем, что пописывает короткие рассказики в местные газеты-журналы. Которые, кстати, и самого автора, и его рассказики по большей части отшивают. Нет, ни по одному параметру я не подхожу ей – несерьезный, несолидный, ничего не добившийся, ничего не имеющий.