Магнолия
Шрифт:
Он наклонился над ней и спросил, напряженно отделяя слово от слова, чуть громче, чем надо, – как говорят люди, очень желающие быть понятыми:
– Ваше имя? Кто вы? Что можете о себе рассказать?
Ей стало так жалко его. Он был такой неловкий, бессмысленно-наивный со своими вопросами. Он очень хотел что-то узнать – видимо, это было ему очень важно, – ведь, несмотря на усталость, он все спрашивал и все ждал хоть какого-либо ответа. И все ждали – даже Доктор. Он молча остановился за спиной Короткова и неприязненно отвернулся – как бы показывая свою непричастность к этому
Очень хотелось им всем помочь, хотя она и не знала ответов на задаваемые вопросы. И тут ей в голову пришло, что вот так и надо ответить: я не знаю. Всего одну фразу – и они поймут! Надо только собраться с силами – и ответить.
Она набрала побольше воздуха, закрыла глаза, приготовившись говорить, – и поняла, что заготовленная фраза слишком длинна. Договорить ее до конца все равно сил не хватит. Разве только попробовать как-то сократить?
Для начала можно убрать "я". Запросто! Оно лишнее – и без него понятно, кто не знает. Остается два слова. Как жалко все-таки, что нельзя общаться с помощью одних только мыслей.
Она приступила к намеченному – и сразу страшная неудача: вместо слов из горла вырвался хриплый непроизвольный выдох. Он забрал слишком, слишком много энергии – ее теперь могло не хватить на задуманное.
А раз могло, значит – и не хватило.
Едва успев произнести: «Не…» – она увидела, как все вокруг темнеет, погружаясь в беспросветный мрак. «Так уже было», – вспомнила она. Когда она забыла о дыхании. Но сейчас все темнело гораздо быстрее. «Сейчас я умру, – подумалось ей, – а они так и не поймут, что я хотела им сказать… Надо хоть как-то закончить фразу, хоть чем-то…»
– Т-т… – из последних сил прошелестела она. Задумка была такая: "т" вместе с предыдущими «не» образовывало «нет». Вполне законченное слово. Все-таки хоть какой-то ответ на их вопросы. Теперь не стыдно и умереть.
Но милый Доктор, кажется, заметил, что с ней неладно, – сквозь густеющую темноту она услышала – скорее даже почувствовала, – как он закричал на Короткова страшным голосом:
– Пошел вон, дурак! – оттолкнул, ухватив носилки за одну из ручек, сильно дернул, яростно выкрикнув: – В реанимацию!
«Какой ужас, – подумала она, окончательно проваливаясь в ласковое черное небытие, – какой ужас, ведь я сказала „нет“, и они, наверно, подумают, что я отказалась с ними разговаривать! А я ведь просто ничего не знаю – ах, они не поймут, опять не поймут…»
4
Она их немножко обхитрила.
Они, наверно, думали, что ей еще долго плавать в ласковой черноте, а она уже благополучно вынырнула оттуда. И даже чуть-чуть приоткрыла глаза. И увидела потолок.
Этот потолок казался безграничным. Может быть, он где-то и заканчивался – она не видела. Энергии хватило только на то, чтобы немножко раздвинуть веки, и она раздвинула их, будто занавесочки на окнах приоткрыла. Но вот чтобы осмотреться – повернуть глазные яблоки или тем более голову – об этом не приходилось и мечтать.
Скучно, конечно, – безграничный потолок давал мало информации. Его белесая поверхность была слишком ровной и недостаточно ярко
А время текло очень неторопливо. О, время оказалось очень интересным существом! Она пыталась полистать свой внутренний справочник, но столкнулась с таким обилием странных формул, почему-то относящихся к тому же разделу знаний, что и это ленивое бесконечное существо, заскучала и захлопнула справочник. Какая разница, в самом деле? В вялом, неторопливом потоке времени ей было довольно уютно и спокойно. Наверно, потому, что плыть по этому потоку, ничего не делая, она могла очень долго, невообразимо долго. Она это чувствовала совершенно отчетливо. Может быть, плыть во времени она могла даже и вечно? Для такого безмятежного плавания ее энергетических ресурсов хватало вполне.
Жалко, что те люди, которые ее сюда положили (которых она так здорово обхитрила), не шли все и не шли. Шло только время – в ней и вокруг нее.
Скоро (скоро ли – как все эти понятия относительны…) она заметила, что обладает некоторой властью над временем.
Она могла делить его на промежутки. Это были совершенно равные промежутки: от вдоха до другого вдоха. Или еще: от одного моргания до другого.
И дышать, и моргать все-таки приходилось. Дышать – чтоб не утонуть опять в черной темноте, моргать – чтобы смыть со зрачков очередной слой мелких пылевых частиц (они оседали беспрерывно и в строго определенный момент начинали раздражать глаз – вызывали быстро усиливающееся жжение между веками).
Так вот, при желании можно было сокращать все эти промежутки: дышать или моргать чуть чаще – тогда оказывалось, что время вроде бы начинает бежать чуть поспешнее. Или – наоборот – можно было при некотором усилии эти промежутки чуть растянуть – и время как бы замедлялось, начинало загустевать, поток его тек все труднее. И даже грозил остановиться насовсем. Да, оказывается, в ее власти было остановить время! Нырнуть в небытие и уже не выныривать. Вот дела! Тогда бы время раз и навсегда закончилось. Исчезло – как его никогда и не было. Правда, с его окончанием прекратилось бы и существование всех остальных, всего мироздания. О, как, оказывается, велика и страшна была ее власть! Как это неприятно! Мир живет себе и не знает, что в любую минуту она может уничтожить его. Только он, бедный, появился, вынырнул из небытия с ее пробуждением – и на тебе! – опять может исчезнуть из-за ее прихоти.
Власть над миром. Власть. Она задумчиво осмотрела это слово со всех сторон. Какое-то оно нехорошее. Липкое. И ущербное.
Приобретя власть над миром (вернее – осознав ее), она потеряет нечто очень существенное. А именно: гармонию с миром. Гармония – и власть. Что-то было в этих понятиях взаимоисключающее. Или – или.
А гармония-то все-таки лучше. Власть ей не нужна. Ну ее! Поэтому промежутки между вдохами остались равными. И шторки век задергивались и отдергивались ею все так же регулярно – не торопя, но и не замедляя течения окружающего времени.