Магус
Шрифт:
— Такое нельзя долго скрывать. Почему тебя здесь терпели? И почему перестали терпеть теперь? Неужели старосте просто понадобились деньги?
Кость отмахнулся.
— Ему-то? Нет, шановный, не знаю, почему они вдруг решили избавиться от нас, но точно не из-за денег. А терпели, потому что Кысым пообещал деревню не трогать.
— Так он знаком со старостой?
— Он передавал ему через кого-то условия. К тому же сделал так, чтобы староста поверил — уж и не знаю, с помощью каких доказательств убедил старика. Мне все равно. В том числе — все равно, почему теперь для старосты эти доказательства ничего не значат. Я и тебе-то все рассказываю,
— Уходить?
— Да, сегодня я уйду, освобожу ее и освобожусь сам. Помнишь, что сегодня за день?
Андрий постарался сообразить и хлопнул себя ладонью по лбу:
— Точно! «Дедова Суббота», перед Святым Дмитром!
В этот день устраивались поминки по мертвым, что-то наподобие Русалчиной недели. Еще один способ облегчить неупокоенным душам путь за окоем.
— Но почему ты ждал так долго? — удивился Ярчук. — Ведь давно же мог…
— Велели — и ждал. А теперь срок закончился, и меня освободили. Позволили уйти.
Как и совсем недавно, в Ирининой хате, что-то в происходящем показалось Ярчуку очень и очень неправильным. Он еще не разобрался, что именно, но чувствовал: нельзя просто сидеть сложа руки.
— Ты еще кое о чем не спросил меня, — улыбнулся Кость.
— О чем же?
— О том, как я собираюсь уйти. — Одним неуловимо быстрым движением он выхватил из-за спины пистоль — и теперь Андрий понял, что же его настораживало. Все время, с тех пор как он вошел в дом, Кость старался держаться к Ярчуку только лицом. — А у меня, видишь ли, — продолжал нежить, — есть только один выход. И в прямом смысле, и в переносном. Второй раз не умирают. Потому что второй раз не живут. У меня, видишь ли, жизнь заемная. И чтобы уйти, я должен разорвать связь. А это можно сделать одним-единственным способом.
Андрий встревоженно перевел взгляд на Галю, но та была спокойна и бесстрастна, словно статуя. Однако невысказанный вопрос его поняла — и ответила:
— Не переживайте, панэ Андрию. Я так хочу, давно уже хочу. Это ж мука, а не жизнь.
— Но если связь порвется, ты снова сможешь жить, как прежде! Твоя доля…
От волнения он резко подался вперед, и Кость тут же рявкнул:
— Сиди! Сиди, вельмишановный, а то ведь, неровен час, я эту пулю пущу в лоб тебе, не ей. Пистоль придется перезаряжать, конечно, но тебе и одной пули хватит, я так мыслю.
— Это уж от твоей меткости целиком зависит, — сказал Андрий. — Слушай, но ты ведь ее любишь, или я невнимательно слушал? А если любишь, так уйди сам и оставь ей жизнь.
Кость мучительно качнул головой.
— Ты не понимаешь, гость. Не понимаешь. Даже если бы была другая возможность разорвать связь… Не имеет значения, останется она живой или нет. Потому что все равно…
Андрий вдруг зашелся в рваном, дерганом кашле, заглушая слова нежитя; приступ оказался настолько сильным, что Ярчука буквально сложило пополам — а в следующий момент его засапожный нож уже ткнулся клювом в Костеву руку, державшую пистоль. Выстрелить нежить все-таки успел, скорее от неожиданности — и потому промазал, пуля разбила оконное стекло, все в хате заволокло дымом. Ойкнула Галина, вскакивая из-за стола, бросаясь к своему супругу. Андрий думал — посмотреть, что с ним. Но нет, совсем для другого. Выхватив Ярчуков нож, она вложила его в здоровую Костеву руку — и тот, легонько коснувшись губами ее бледного лба, всадил ей лезвие под сердце. А потом поднялся
— Дурак ты, шановный, — прошептал одними губами. — Ой дурак! И ведь поумнеть не успеешь.
В это время на подворье снова зашелся в истеричном лае кудлатый дворняга. В разбитом окне возникла волчья голова.
— Хватит, братец, разговоры разговаривать, — задыхаясь, выпалил Степан. — Татары идут, уже почти под самым селом. Окружают. Бежать надо!
— Теперь понял? — тихо спросил Кость. — Видишь, ей было лучше умереть так, чем…
— Кысым?
— Он самый. Чем-то ты здорово ему насолил, шановный. Это ведь из-за тебя мне позволено уйти. Так и сказали: как угодно, но задержи, пока прибудут. А потом, мол, уходи, если хочешь.
Последних слов Андрий уже не слышал — он выскочил на подворье и, перехватив ожидающий взгляд вовкулака, спросил только одно:
— Сколько?
— Полсотни, не меньше. И «отченаша» не прочтешь — будут здесь. Чоботы я отправил за малым и конем. Уходить надо на север, там есть небольшая брешь, можем прорваться.
— А если принять бой?
— Ты ж говорил, тебе не велено! Да и не отобьются здешние, мало их. Против полусотни…
— Кто-то еще, кроме тебя и чоботов, знает?
— А кому я мог сказать?! И так по всему селу собаки заходятся, меня чуют. Давай, братец, давай скорее делать отсюда ноги, потому что…
— Надо предупредить, — отмахнулся Андрий. — А ты, если хочешь, делай.
Вовкулак оскалился.
— Обижаешь, братец. Мне своя шкура дорога, но на кой она мне, если… — не договорил, мотнул головой, словно отгонял не в меру нахальных мошек.
— Вот и у меня то же самое, — скупо улыбнулся Андрий. — Но и шкуру тоже не хочется терять, так что давай-ка поспешим. Ты — к Мыколке, я…
— Вон наш хлопец, скачет уже.
По улочке несся Орлик, в седле, припавши к гриве, дрожал Мыколка. А за ними словно мчался пожар — в хатах распахивались ставни, люди выбегали на подворья и тотчас бросались кто куда: одни обратно, за оружием, другие к соседям, третьи… Третьи валились в уличную пыль, сбитые татарскими стрелами.
Потому что в село уже ворвались первые душегубы, остальные же, видимо, держали внешнее кольцо, чтобы ни один не ушел.
Или, скорее всего, чтобы не ушел один из тех, кто был сейчас здесь. Андрий.
Ради которого и устроен набег.
Свистнул аркан, петлей судьбы лег на плечи, властно дернул к себе — и вот уже один только Орлик, без седока, мчится к хозяину. И татарин на своей низкорослой лошаденке-бакемане улыбается от уха до уха. А чего ж не улыбаться? — поймал ведь, поймал!
Орлик ткнулся Андрию мордой в плечо, мол, прости, хозяин. Так уж получилось…
Ладно, получилось как получилось.
Мыколка поднялся — вернее, татарин, его пленивший, рывком натянул веревку и заставил хлопчика встать. Спрыгнул на землю, подошел, замер рядом, приложив к горлу кривой нож.
— Стой, где стоишь. И волку своему вели, чтоб смирно себя вел.
— Он будет вести себя смирно, — молвил Андрий, холодно меряясь взглядом с татарином. За спиною последнего уже вовсю пылало село и разъяренными змеями свистели арканы; голосили бабы, и заходились в хрипе умирающие мужики, ревела в стойлах скотина — и молчали собаки, успевшие отведать татарских стрел. — Он будет вести себя очень смирно. А ты отпусти хлопчика. Его зарежешь — и сам сдохнешь. Волк у меня быстрый, зубы у него острые…