Махабхарата. Рамаяна, Автор неизвестен

Махабхарата. Рамаяна

на обложку

Автор неизвестен

Шрифт:

[Военачальник Кичака Сутапутра оскорбляет жену пандавов]

Прошло десять месяцев службы примерной. Была Драупади рабынею верной. Царевна, достойная тысяч служанок, До ночи трудилась теперь спозаранок. Узрел ее Кичака — войска Вираты Начальник могучий и зоркий вожатый: На женской блистала она половине, Подобная лотосоокой богине. Он, бога любви пораженный стрелою, Предстал пред сестрой, пред Судешной, с хвалою: «Скажи мне, сестра: появилась откуда Служанка твоя — дивноглазое чудо? Схожу я с ума, красотой изумленный, Как будто вином молодым опьяненный. Готов я, как раб, подчиняться приказам Красавицы, властно смутившей мой разум. Я жизнь обрету, покорясь ее власти, Иначе умру от сжигающей страсти. В мой дом изобильный, богатый, радушный, Где есть колесницы, слоны и конюшни, Ковры и каменья, рабыни и слуги, Пускай она вступит по праву супруги!» Затем к Драупади, служанке-царице, Пришел, — так шакал приближается к львице, — Со льстивою речью: «Поверь, ты прекрасна, — Зачем же должна ты поблекнуть напрасно? Хотя, как цветок, ты достигла расцвета, Гирлянда цветов на тебя не надета. Всех жен моих старых возьми ты в рабыни, — Да стану рабом твоим верным отныне!» Ему Драупади сказала в то утро: «Зачем ты стремишься ко мне, Сутапутра, — Такой неприглядной и низкой по касте? Зачем от запретной трепещешь ты страсти? Тебе — не жена я, люблю я другого, И в этой любви — честной жизни основа. Чужую жену возжелать — преступленье: Позор обретешь и впадешь в ослепленье. Меня охраняют мужья-полубоги. Гандхарвы злопамятны, мстительны, строги. Их грозная ревность тебя уничтожит, Погибнешь — безумцу никто не поможет! Стоишь, как дитя, у реки, и на правый Ты с левого берега ждешь переправы, — Пойми, неразумный: и за океаном, И в недрах земли, и на небе туманном, — Нигде, ни в каком ты не скроешься месте, От их не спасешься карающей мести. Желая меня, ты подобен мужчине, Что, вдруг заболев, устремился к кончине. Чтоб месяц схватить, словно глупый ребенок, Ты высунул руку свою из пеленок!» Отвергнутый, снова к Судешне пришел он, Сказал: «Я желаньем пылающим полон. Чтоб я не погиб, помоги мне, царица, С прекрасной служанкою соединиться». Судешна ответила, брата жалея, А также о собственной пользе радея: «Ты в доме своем прикажи в преизбытке Готовить и вкусную снедь и напитки. Пришлю Драупади, и ты без помехи Склони ее лестью к любовной утехе». Воитель, в свои возвратившись покои, Питье приказал приготовить хмельное, Зарезать баранов и коз в изобилье, — Его повара преискусными были. Узнав, что исполнил он дело успешно, Сказала красивой служанке Судешна: «Питье принеси мне от Кичаки. Стражду, Хочу поскорей утолить свою жажду». А та: «Не пойду. Ты ведь знаешь, царица, К чему он, порочный и подлый, стремится. Распутною в доме твоем я не стану, Законным мужьям изменяющей спьяну. Ты вспомни, внимающая славословьям, С каким я к тебе нанималась условьем. Нет, к Кичаке я не пойду. В исступленье Он мне, одурев, нанесет оскорбленье. Есть много рабынь у тебя, о благая, Скажи, пусть пойдет к сластолюбцу другая». Судешна: «Поскольку ты послана мною, Ступай к нему в дом со спокойной душою». Сказала и кубок дала ей из злата. Пошла Драупади, волненьем объята. Решила: «Пойду, ибо верность-охрана: Мужьям пятерым я верна постоянно». И Солнцу — светящему Сурье — взмолилась, И Сурья послал слабой женщине милость: Он ракшаса [37] дал ей, — да станет ей стражем, Незримой преградою проискам вражьим! Увидев красавицу, тонкую в стане, Подобную робкой, испуганной лани, Был Кичака счастлив, — бесстыжий, лукавый, — Как лодку увидевший у переправы. Сказал: «Госпожа и владычица счастья! И шкуры степных антилоп, и запястья, И серьги получишь ты, и ожерелья, А также вино для любви и веселья! Ты вместе со мною взойди госпожою На ложе, что устлано пышной парчою». А та: «Утолить свою жажду желая, Царица велит, чтоб напиток взяла я». А Кичака: «Так по тебе я тоскую! К царице отправлю служанку другую». Он обнял ее, но она, вырываясь, Толкнула бесчестного, намереваясь Найти у Юдхиштхиры-мужа спасенье. Но только собранья достигла в смятенье, За косу схватил ее Кичака дикий, Ударил ногой на глазах у владыки. Но ракшас, — ей данная Солнцем охрана, — Как вихрь, повалил сластолюбца нежданно, И тот без сознанья упал, опозорен, Свалился, как ствол, что подрублен под корень. Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены Ударил красавицу воин презренный, И жаждал Бхима, разъяренный, расплаты, — Хотел он убить полководца Вираты, Но в страхе, что узнаны будут скитальцы, Юдхиштхира пальцами сжал его пальцы. Тогда, на супругов подавленных глядя, Сказала Вирате, в слезах, Драупади, Мужьям предана и душой справедлива, — Казалось, что оком сжигал ее Шива: «Жену храбрецов, перед кем супостаты Дрожат, — он ударил ногою, проклятый! Жену повелителей, правящих мудро, — Ногою ударил меня Сутапутра! Жену гордецов с тетивою тугою, — Ударил меня Сутапутра ногою! Жену благородных и чистых, как утро, — Ударил ногою меня Сутапутра! Жену ратоборцев, опасных вселенной, Ударил ногой Сутапутра презренный! Но где же отныне для слабых защита? Где витязей гордая удаль

сокрыта? Мужчины они, может быть, только с виду, Коль женщины терпят позор и обиду! Где ярость сердец правосудных и гневных, — Иль, может быть, каждый бессилен, как евнух? Где видано, чтоб оставались спокойны Мужья, если бьет их жену недостойный? Как терпит Вирата бесчестье такое, — Чтоб мне наносили, безвинной, побои? О царь, не как царь ты ведешь себя ныне, В стране у тебя правды нет и в помине, Такого, как Кичака, в доме взлелеяв, Как видно, ты ценишь одних лишь злодеев. Ни ты, и ни Кичака, и ни вельможи Твои — на достойных судей не похожи! О царь, справедливым ты станешь едва ли, Стерпев, чтоб меня при тебе избивали. Так пусть Сутапутры поступок позорный Осудит и каждый судья, и придворный!» Вирата: «Не зная причин вашей ссоры, Свершу ли я суд справедливый и скорый?» Но поняли знатные слуги Вираты, Что в Кичаке — дело, что он — виноватый. Сказали придворные о Драупади: «Подобна, прекрасная, высшей награде Тому, кто женат на такой длинноокой, Пленительной телом и мыслью высокой». Юдхиштхира потом покрылся: «Уйди ты К царице, — жене приказал он, сердитый, — Ведь витязей жены, шагая сквозь беды, Совместно с мужьями достигнут победы. Я мыслю: не время теперь для волненья. Мужья твои, видно, такого же мненья, — Недаром, не гневаясь и не печалясь, Гандхарвы на помощь к тебе не примчались. Не знаешь ты времени гнева и злости, Мешаешь ты людям, играющим в кости, Вбежала сюда, как плясунья-певица, — Ступай же, гандхарвов сердить не годится». В ответ — Драупади: «Бессилье их зная, Мужьям своим все ж пребываю верна я. Так слабы они, что страшат их злодеи, А старший, — он в кости игрок, — всех слабее!» В покои Судешны пошла со слезами, С рыданьем, с распущенными волосами, Как месяц, пробивший тяжелые тучи, Сверкал ее лик многогневный и жгучий. Судешна: «Зачем ты приходишь, рыдая? Скажи, кто ударил тебя, дорогая? Кто будет сегодня наказан сурово? Поведай, о лотосоглазая, слово!» А та: «На глазах у вельмож и Вираты Ударил меня Сутапутра проклятый». «Велю, если хочешь ты, прелюбодея Убить!» — отвечала Судешна, краснея. Служанка: «Другие найдутся для мести. Сегодня умрет совершивший бесчестье!»

Ракшас(«тот, кого следует беречься») — злой дух, демон.

[Драупади просит Бхимасену отомстить за нее]

Ушла дивнобедрая с думой о мщенье. Сперва совершила она очищенье, От скверны очистила плоть и одежду, Обиду копя и лелея надежду, Заплакала в жажде расплаты мгновенной. Тогда-то пришел ей на ум Бхимасена. Решила: горячий и неукротимый, Поможет он преданной, верной, любимой. Она поднялась среди ночи с постели, Отправилась к мужу, пошла к своей цели, Измучена бременем тяжких мучений, Но духом воспрянув, пришла к Бхимасене. Казалось, что сила быка ей желанна! Она, как могучее древо — лиана, Руками его обвила, как ветвями, Того разбудила, кто спорит со львами, — Как птиц и животных владычица-львица! Казалось, что музыка вины [38] струится, Когда разбудила его со словами: «Вставай же, вступающий в битву со львами! Ты спишь, как мертвец, тратишь время впустую, Но жив возжелавший супругу чужую! Не спи, ибо жив полководец Вираты, Сей грешник преступный и враг мой заклятый». Разбуженный, сел Бхимасена на ложе, И встал, и взглянул, с темной тучею схожий. Сказал: «Ты осунулась и побледнела. Какое тебя привело ко мне дело? Ты можешь доверить мне радость и горе, Прибегнув ко мне как к надежной опоре. И то, что противно, и то, что приятно, Поведав, скорей возвращайся обратно». А та: «Как не плакать мне, горем сожженной. Юдхиштхире ставшей женою законной? Не он ли, скажи, проиграв меня в кости, Велел: «Как рабыню, жену мою бросьте К ногам властелина»? Поведай, какая Царевна в живых бы осталась, страдая Как я, Драупади? Того ли мне мало, Что в плен я к властителю Синдха попала? [39] Жена, чьи мужья — столь могучие братья, Должна ли снести оскорбленье опять я? Ударил меня Сутапутра ногою. Как жить мне с обидой моей и тоскою? При всех он избил меня, воин Вираты, — Как жить мне теперь, коль не вижу расплаты? Сей Кичака подлый, душою — уродец, Сей родич Вираты, его полководец, «Женою мне стань», — грязный, низменный, грешный, — Не раз предлагал мне, служанке Судешны. Как плод, что созрел, — по вине его страсти, — Мое разрывается сердце на части. Но также в печали моей бесконечной Повинен и брат твой, игрок бессердечный. Кто мог бы, как он, променять государство На жизнь игрока, на скитанья, мытарства? Все годы свои он проигрывал нишки [40] . Казалось, казною владел он в излишке, Но где же теперь колесницы, каменья, Где кони и мулы, стада и именья? Глупец, он когда-то был самонадеян, Игрок, он богинею счастья осмеян. Игра для него — ремесло, а когда-то Владел он слонами в гирляндах из злата, Пред ним в Индрапрастхе склонялись вельможи, А сам возлежал он на царственном ложе. Гостей угощали весь день спозаранок Сто тысяч его поварих и служанок, Он тысячи нишков дарил неимущим, А стал игроком и бродягою сущим! Певцы-златоусты его величали, С утра и до ночи хваленья звучали, Сто тысяч ученых, изведавших веды, Исполнены знаний, вели с ним беседы. Оказывал помощь Юдхиштхира кроткий Бессильным и старым, слепцу и сиротке, А ныне, игрок, стал он жалким слугою Правителя матсьев, зовется Канкою. Он требовал дани с царей, но Вирату, Как шут, он теперь развлекает за плату. Он был господином царей-властелинов, А стал он рабом, государство покинув. Весь мир озарял он блистаньем когда-то, А ныне с ним в кости играет Вирата. Жрецов и героев где прежний владыка? На сына Панду, сын Панду, погляди-ка! Проводит он годы бездумно, безвольно, — Ужель за Юдхиштхиру брату не больно? На отпрыска Бхараты, Бхараты отпрыск, Взгляни, — только слабый увидишь ты отблеск! Ты понял, что я погибаю средь моря Страданья и горя, с волнами их споря? Еще об одной расскажу тебе муке, И ты не сердись на меня, кренкорукий. Сражаешь ты тигров и львов на собранье, А я, ужасаясь, теряю сознанье. От зрелища вдруг оторвавшись, царица Тогда восклицает: «Моя мастерица Влюбилась в Баллаву. Ей, бедненькой, страшно, Чуть повар сойдется со львом в рукопашной. Кто женщин поймет? Но подходит же, право, Красивой служанке красавец Баллава. Давно уже, видно, друг с другом спознались: В одно они время у нас оказались». Иль мало мне видеть Юдхиштхиры участь? Вдобавок — насмешек язвительных жгучесть!.. Взгляни на другого: он бился с богами, — Теперь добывает он пищу ногами! Вступавший со змеями в бой без опаски, — Царевну теперь обучает он пляске! Леса вместе с Агни сжигал полководец, А ныне — он пепел, попавший в колодец! Страшились воители стрел его гневных, А ныне живет он средь женщин, как евнух! Он мир потрясал тетивы своей звоном, — Теперь звонким пением нравится женам! В венце — в блеске солнца — был недругам страшен, А ныне косой и кудрями украшен. Божественным прежде владевший оружьем, Он серьги надел, — будто не был он мужем! В боях побеждавший царей-чужестранцев, Он сделался ныне учителем танцев! Дрожала от грома его колесницы Земля, — и селенья в лесах, и столицы, И то, что недвижно, и то, что подвижно, А ныне, а ныне — уму непостижно! — В нарядные женские платья одетый, Звенит он серьгами и носит браслеты! Поет он, когда все красавицы в сборе, Смотреть мне на грозного Арджуну — горе! Как слон в пору течки средь самок, — таков он Средь женщин, прелестницами очарован! О, горе мне! Лучник, возглавивший рати, Теперь состоит плясуном при Вирате! Известно ли Кунти, их матери славной, Что стал плясуном ее сын богоравный, Что старший, чей недруг еще не родился, В презренные кости играть подрядился! А третий? Смотрю я с печалью во взгляде: Идет Сахадева в пастушьем наряде! За ним я не знаю поступка дурного, Хотя о нем думаю снова и снова. За что же наказан твой брат? Разве надо, Чтоб шел он, как бык, средь коровьего стада? Он бродит в одежде пастушеской красной, И больно смотреть мне на мужа, несчастной. Свекровь говорила мне о Сахадеве: «Отважен, подобен стыдливостью деве, Любимец мой, с речью, звучащею нежно. Служи ему в долгих скитаньях прилежно!» И вот — мое сердце заходится в плаче, Как вижу, что спит он на шкуре телячьей. Четвертый стал конюхом… Где ж его свойства, Три качества: ум, красота и геройство? Воитель, блиставший отвагою ратной, — Коней обучает. Как счастье превратно! Великоблестящий и великодушный, — О, горе мне, ныне он пахнет конюшней! Сын Кунти, о доле моей поразмысли. Все беды земли надо мною нависли! Юдхиштхира — ваших несчастий причина, Но есть у меня и другая кручина. С тех пор как твой брат проиграл меня в кости, Я стала добычей позора и злости. Служанка Судешны, в ее помещенье Прислуживаю при ее очищенье. Я — царская дочь, и, страдая жестоко, Я все-таки жду заповедного срока. Все бренно в пределах удела земного, Мужья мои — верю — возвысятся снова. Судьба от единой причины зависит, И то, что унизит нас, то и возвысит. Сперва отдаем, а потом сами просим, Нас бросивших в яму потом сами сбросим. Нельзя нам уйти от судьбы: оттого-то Я, веря в судьбу, жду ее поворота. Сменяются легкими трудные годы, Где были, там вновь заволнуются воды. Кто, жертва судьбы, не исполнил стремлений, — Пусть страстно стремится к ее перемене. Ты спросишь, — зачем говорю я об этом? Спроси, — облегчу свое сердце ответом: Могу ль не страдать, свою гордость низринув, Я, царская дочь и жена властелинов? Панчалы скорбят, и страдают пандавы, Я плачу: остались мужья без державы! Кто, равная мне, столь возвышенной ране, Познала так много скорбей и страданий? Быть может, причина теперешних бедствий — Тот грех, что пред Брахмой свершила я в детстве? Смотри, что со мною, измученной, сталось. Не лучше ль была я, когда я скиталась? Ты вспомни: я прежде всегда веселилась, Теперь в моем сердце — тоска и унылость. Не в том ли причина, что, воин могучий, — Стал Арджуна пепла потухшего кучей? Кто знает, как движется в мире живое? Кто мог бы предвидеть паденье такое? Вы, равные Индре, в лицо мне смотрели, Чтоб волю мою угадать, — неужели Я знала, что я, госпожа и царица, Начну недостойным заглядывать в лица? Взгляни, сын Панду: разве я не владела Землей, никогда не знававшей предела, — Смотри же: служанка теперь Драупади! И спереди шли мои слуги, и сзади, — Теперь я хожу за Судешною следом. Когда же настанет конец моим бедам! Чтоб мазь приготовить, я ветви сандала Когда-то для Кунти одной растирала. Сын Кунти, на руки мои посмотри ты: Натруженные, волдырями покрыты!» И руки в мозолях она показала, И с горьким отчаяньем мужу сказала: «Ни Кунти, ни вас не боялась когда-то, А ныне бывает мне страшен Вирата, — Служанке, у ног его в прахе простертой: Он ценит сандал, только мною растертый, И жду я: одобрит ли он притиранья?» Расплакалась, сердце воителя раня: «Какой совершила я грех, Бхимасена? Ужели страдать я должна неизменно?» И сжалась душа Бхимасены от боли. Он руки ее, на которых мозоли, Приблизил к лицу своему, крепкостанный, Губитель врагов. Он не плакал от раны, А ныне заплакал, в лицо ее глядя, Распухшие руки дрожащие гладя.

Вина— музыкальный инструмент с семью струнами (разновидность лютни или гитары).

…Того ли мне мало, // Что в плен я к властителю Синдха попала… — Царь Синдха, Джаядратха, уговаривал Драупади бежать с ним от пандавов. Когда она отказалась, он увез ее насильно. В наказание пандавы отрезали Джаядратхе волосы и заставили его признать себя рабом.

Нишки— древние золотые монеты весом около 10 граммов.

[Бхимасена решает убить Кичаку]

Сказал он: «Пусть наши покроются руки Позором, и пусть опозорятся луки, За то что тебя обрекли мы трудиться, Что руки в мозолях твои, о царица! Хотел я начать на глазах у Вираты Побоище ради великой расплаты, Но старшего брата увидел я рядом, — Меня удержал он косым своим взглядом. А то, что доселе с возмездием правым, С погибелью мы не пришли к кауравам, Что, царство утратив, живем на чужбине, — Стрелою сидит в моем сердце поныне! Жена дивнобедрая, будь справедлива, Избавься от гнева, от злого порыва. Юдхиштхира, Царь Правосудья высокий, Умрет, если эти услышит упреки, Иль Арджуна, Завоеватель Добычи, Иль два близнеца — и пастух и возничий — Погаснут, — погибну, их смертью сраженный! Ты вспомни, как прежде вели себя жены. Суканья была всей душою невинной С супругом, что в куче лежал муравьиной [41] ; Пошла Индрасена и лесом и лугом За старым, за тысячелетним супругом [42] ; Царевна, чье имя досель не забыто, Скиталась с супругом прекрасная Сита [43] ; Измучена ракшаса злобой упрямой, Шла Рамы супруга повсюду за Рамой; Отвергнув тщеславье, корысть, любострастье, Верна Лопамудра осталась Агастье [44] ; У женщин таких и тебе, о царица, Супружеской верности нужно учиться. За горем последует вскоре отрада: Терпеть полтора только месяца надо, Тринадцать исполнится лет, — и по праву Ты славу опять обретешь и державу». А та: «Я страдаю и горько рыдаю, Но разве Юдхиштхиру я осуждаю? Оставим былое, Бхима знаменитый, В лицо настоящему зорко взгляни ты. Царица всегда опасеньем объята, Что прелесть мою возжелает Вирата, И Кичака, зная тревогу Судешны, Ко мне пристает, многолживый и грешный. Безумным от страсти он стал, и сказала Я Кичаке, гнев затаив свой сначала: «Страшись! Пять мужей у меня, и с тобою Гандхарвы расправятся с яростью злою». «Сайрандхри! — сказал он, исполнен порока, — Гандхарвов твоих презираю глубоко. Пусть будет не пять их, а тысяча даже, — Я их уничтожу в сраженье тотчас же!» Сказала я: «Пусть ты победами славен, Но разве гандхарвам ты силою равен? Ты жив, от погибели мною спасенный, Затем что добра почитаю законы». В ответ рассмеялся не знающий срама, Законы добра отвергая упрямо, Но если меня этой страстью слепою Он вновь оскорбит, — я покончу с собою. Погибнет добро, хоть добра вы хотите, Лишитесь жены, хоть условие чтите. Жену ограждая, детей ограждают, Детей ограждая — себя утверждают. «Для воина, — учат нас брахманы свято, — Единый закон — умертвить супостата». Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены Ударил меня сластолюбец презренный. Не ты ль меня спас, о душою великий, От ракшаса злого и Синдха владыки? Пойди — и да будет разрублен на части Сей Кичака, грешной исполненный страсти. Его размозжи, как о камень посуду, Тогда лишь обиду и горе забуду. А если взойдет над вселенною утро, Увидев: остался в живых Сутапутра, — Умру я от яда: и смерть мне — отрада, Коль жить под владычеством Кичаки надо!» Супруга припала к груди его с плачем, И он ее словом утешил горячим, И, губы кусая, сказал: «Ради мести Убит будет Кичака с близкими вместе. Тая отвращенье, с любезною речью, Пойди и назначь в эту ночь ему встречу. Для танцев воздвиг помещенье Вирата, Где пусто становится после заката, И есть там постель, и на этой постели Я Кичаку к предкам отправлю отселе. Никто пусть не знает, что с ним в это зданье В условленный час ты придешь на свиданье».

Суканья была всей душою невинной // С супругом, что в куче лежал муравьиной… — Мудрец Чьявана был так поглощен своим подвижничеством, что не заметил, как вокруг него образовался муравейник. Проходившая мимо Суканья, дочь царя Шарьяты, ткнула в его глаза палкой. Мудрец разгневался и сменил гнев на милость только после того, как Шарьята отдал свою дочь ему в жены. Ее расположения домогались братья Ашвины, но она осталась верной своему супругу.

Пошла Индрасена и лесом и лугом // За старым, за тысячелетним супругом… — Героиня древних сказаний Индрасена отличалась верностью и всюду следовала за своей супругом.

…Скиталась с супругом прекрасная Сита… — Приключения Рамы и его верной жены Ситы легли в основу эпической поэмы «Рамаяна».

Верна Лопамудра осталась Агастье… — Лопамудра — девушка, созданная мудрецом Агастьей из отдельных частей животных. Выросла при дворце царя Видарабхи. Царь не хотел отдавать ее замуж за Агастью, но ему пришлось уступить, и Лопамудра все-таки стала женой мудреца.

[Смерть Кичаки Сутапутры]

Прошла эта ночь. К Драупади с рассветом Вновь Кичака низкий пришел за ответом: «Ударив тебя на глазах у Вираты, Я был ли наказан, во всем виноватый? Он только зовется царем, а на деле — Я правлю страной и веду ее к цели. Пойми свое счастье, мне стань госпожою, Сто нишков я дам тебе вместе с душою! Нужны тебе слуги, рабы, колесница? На встречу со мной ты должна согласиться!» Сказала служанка: «Тебе не перечу, Но в тайне от всех сохрани нашу встречу. Гандхарвов страшусь, опасаюсь их мести. Дай слово, — тогда мы окажемся вместе». А тот: «Обманув любопытство людское, Один я приду к тебе в место глухое, Таясь от гандхарвов, сгорая от страсти, Познаю с тобой, круглобедрая, счастье». Она: «Дом для танцев построил Вирата, Где пусто становится после заката. Гандхарвы об этом не ведают зданье, — Туда в темноте приходи на свиданье…» Для Кичаки день, словно месяц, был долог. Он ждал, чтобы ночь распростерла свой полог. Не знал он, в любовной горя лихоманке, Что смерть свою в облике видит служанки. Глупец, он себя торопливо украсил Цветами, убранством, дыханием масел. Пылая, он ждал с нетерпением ночи, Желая лобзать удлиненные очи. Живой, он не думал о скором уходе: Ведь пламя горит, хоть фитиль на исходе! Уверенно ждал он лобзаний, объятий: Не знал он, что жизнь, как и день, — на закате! Меж тем Драупади, как полдень весенний Блистая, на кухню пришла к Бхимасене. «Я с Кичакой, — молвила мужу-герою, — Свидание в доме для танцев устрою. Он вступит в безмолвное зданье надменно, И ты его должен убить, Бхимасена. Гандхарвы смешны ему, — будь к поединку Готов: словно слон, раздави камышинку! Раздавишь его — и пандавов прославишь, Утрешь мои слезы, от горя избавишь». «Будь радостна, — молвил он, — тонкая в стане. Есть в слове твоем — исполненье желаний. Я счастлив, что с Кичакой биться придется, И я, как Хидимбу, убью полководца, Как Индра убил непотребного Вритру! Я слезы твои, дивнобедрая, вытру, Добро защищая, врага уничтожу, А вступятся матсьи, — их гибель умножу. Затем, почитая и братьев и право, Дуръйодхану я погублю — каурава, И даже без помощи старшего брата Я вызволю землю из рук супостата». Она: «Приходи, но тайком, а иначе Условье нарушишь, лишимся удачи». А он: «Успокой ты, о робкая, душу, То слово, что дали мы, я не нарушу. Погибнет зломышленный, мной обезглавлен, Как плод, что слоновой пятою раздавлен!» Явился Бхима, чтоб с пороком бороться. Как лев ждет оленя, он ждал полководца. Он тихо таился во тьме непроглядной, А Кичака — гордый, блестящий, нарядный, Не зная, что встретится с недругом кровным, Пришел, истомленный томленьем любовным. Он шел и горячей не сдерживал дрожи, Так жаждал он лечь с Драупади на ложе, — И что же? Внезапно, во тьме сокровенной, Не с женщиной встретился, а с Бхимасеной! Глаза полководца желаньем блестели, Не знал он, что смерть его — там, на постели. Сказал, сладострастного полон горенья: «Богатые утром получишь даренья. Я слышу от женщин хвалебное слово: «Нет равных тебе среди рода мужского!» Вскричал Бхимасена: «Но это слова лишь, И благо тебе, что ты сам себя хвалишь. Что сладостным сам ты себе показался, — Но кто к тебе так, говори, прикасался?» Сказал — и, могучей отвагой владея, Схватил он за волосы прелюбодея, Но, благоухавший, цветами венчанный, Тот вызволил волосы, — муж крепкостанный. Схватились, померились мощью стальною, Как будто слоны из-за самки весною! Казалось, что плохо пришлось Бхимасене: Швырнул его недруг во прах, на колени, Но он, как змея, что ударена палкой, Поднялся, смеясь над попыткою жалкой! Боролись две силы, две злобы средь ночи. Борьба становилась упорней, жесточе, Но жажда возмездья порок не сражала, Роскошное зданье для танцев дрожало. Кругом было мрачно, безлюдно и глухо. Ударил противника в грудь Волчье Брюхо, Но был удальцом Сутапутра недаром, — Не пал под неслыханно сильным ударом, Он только поддался на миг, и мгновенно Заметил, что он ослабел, Бхимасена, И поднял его, задыхаясь, и разом Померк у могучего Кичаки разум. За волосы витязь схватил его снова, Взревел, точно тигр среди мрака лесного, Схвативший, голодный, большого оленя! Как Шива, возжаждавший жертв истребленья, Чтоб жертвенный скот погибал от трезубца [45] , Схватил он, скрутил он в комок женолюбца. Супруге, дождавшейся светлого часа, Комок показал он кровавого мяса: «Смотри на него, о панчалов царевна, Ты видишь, как похоть карается гневно!» Убив Сутапутру, свой гнев успокоив, На кухню пошел он из этих покоев. Ликуя, что враг уничтожен супругом, Пошла Драупади и молвила слугам: «Смотрите: мужьями моими убитый, Лежит Сутапутра, позором покрытый, Смотрите: чужую жену пожелавший, Лежит, от гандхарвов погибель познавший!» Светильники взяли дворцовые слуги — И тысячами устремились в испуге, Увидели: Кичака, гордость державы, Убитый, в комок превратился кровавый: «Увы, искромсали его полубоги… Где грудь, голова его, руки и ноги?»

Трезубец(Пинака) — оружие Шивы.

[Победа Бхимасены]

Все родичи Кичаки, с плачем всеобщим, Пришли и склонились в тоске над усопшим. Подобен он был, — все увидели в страхе, — Ножом изуродованной черепахе! Затем выносить его стали наружу, Чтоб почесть воздать погребальную мужу. Тогда, совершая обряд похоронный, Служанку увидели возле колонны. Вскричали: «В сей смерти она виновата, Убить ее надо, исчадье разврата! Нет, с Кичакой вместе сожжем ее лучше, Пусть близостью с ней насладится могучий!» «Хотим ее сжечь, — обратились к Вирате, — Повинна она в нашей тяжкой утрате. Согласен?» И царь разрешил недостойным. Пусть быстро сожгут ее вместе с покойным. Толпа, на мгновенье оставив останки, Крича, подступила к дрожащей служанке. Связали красавицу с дивным сложеньем, Пошли, чтобы дело закончить сожженьем. Тогда, уносимая злобной толпою, К мужьям обратилась царица с мольбою: «Гандхарвы, ужель я покинута вами? Влекут меня родичи Кичаки в пламя! Гандхарвы, чьи стрелы блестят, как зарницы, И грому подобно гремят колесницы, Услышьте, жена вас о помощи просит: В костер меня род Сутапутры уносит!» Вскочил Бхимасена с обличием грозным, — Он внял всей душою тем жалобам слезным. Вскричал: «О сайрандхри, бояться не надо. Иду я, защита твоя и ограда!» Одежды сменил он, и в ярком наряде Он выскочил, чтобы помочь Драупади. Из хода Бхима побежал потайного, Взволнованный, вала достиг крепостного, И дерево с корнем он вырвал из вала, Помчался туда, где толпа бушевала. То дерево поднял он вместе с листвою, — Бог смерти, казалось, грозит булавою! На родичей Кичаки, с бешенством гнева, Длиной в десять вьяма [46] обрушил он древо. На землю упали деревья и люди, Сплетаясь в единой низвергнутой груде. Их так устрашил полубог разъяренный, Что быстро прервали обряд похоронный. Увидев: земля под гандхарвой трясется, — Весь род, собиравшийся сжечь полководца, Воскликнул: «Свирепость гандхарвы измерьте: Он Яме подобен, властителю смерти! Отпустим служанку, жену полубога, — Да сразу развеются страх и тревога!» Свободу вернули они Драупади И ринулись в город спасения ради. Воитель ударил их древом с листвою, Как Индра стрелою своей громовою, — Сто пять из бегущих легли без движенья. Сказал он супруге слова утешенья: — «О робкая, видишь, убиты злодеи, Не бойся, домой возвратись поскорее, На кухню пойду я дорогой другою…» Сто пять уничтожил он мощной рукою, Казалось, в лесу повалились деревья И кровоточили на месте корчевья. Сто пять полегли, неподвижны, безгласны, И был сто шестым Сутапутра всевластный. Сто пять полегли от единого взмаха, — И люди замолкли, исполнены страха. Явились к царю потрясенные слуги. «Гандхарвой убиты, — сказали в испуге, — Сородичи Кичаки, сто или боле. Как будто на камни рассыпалась в поле Гора, что ударом расколота грома! А эта сайрандхри, наверное, дома, Но гибель над городом нашим нависла: С гандхарвами грозными биться нет смысла, Жена их, сайрандхри, — предмет вожделенья, Мужчин доведет она до исступленья! Подумай, как с ней поступить, ибо вскоре Державе твоей причинит она горе». Вирата велел: «Похороним с почетом Сородичей мертвого Кичаки, счетом Сто пять, — да сгорят, как и надо мужчинам, Они на костре погребальном едином В своих драгоценных камнях, с благовоньем. Когда же мы наших друзей похороним, Да скажет красивой служанке царица: «Наш царь от гандхарвов погибнуть боится, Иди куда хочешь дорогой своею…» Я сам это слово сказать ей не смею: Гандхарвов страшусь я! А скажет царица, — Так разве на женщину будут сердиться?» Избавясь от смерти, с весельем во взгляде, Меж тем направлялась домой Драупади, — Как лань, что от тигра умчаться сумела. Омыла царица одежду и тело. Завидев гандхарвов жену молодую, Пред ней разбегалась толпа врассыпную, Глаза закрывались от страха у многих, Иные в смятенье тряслись на дорогах. Царевна панчалов пришла к Бхимасене, Сказала, как цвет улыбаясь весенний И взглядами слово свое объясняя: «Властитель гандхарвов, тобой спасена я!» «Мужья твои, —

ей отвечал Бхимасена, — Везде исполняют свой долг неизменно». Вот Арджуна, Завоеватель Добычи, Нарядной гурьбой окруженный девичьей, Из дома для танцев пришел, грознолицый. Сказали царевне его ученицы: «О, счастье, сайрандхри, свободна ты снова, Спаслась ты от родичей Кичаки злого!» Спросил Бриханнада: «Сайрандхри, поведай, — О, как от злодеев ушла ты с победой?» Она: «Бриханнада, тебе что за дело До бедной служанки? Ты пляшешь умело, Без горя на женской живешь половине, — Что можешь ты знать о страданьях рабыни? Вопрос ты мне задал, плясун, для того ли, Чтоб высмеять все мои муки и боли?» А тот: «Посмотри, я сравнялся с животным, Но мукам не внемлю ль твоим неисчетным?» Не ведая страха, сияя, как вешний Цветник, Драупади явилась к Судешне. «Иди куда хочешь, — сказала царица, — Затем, что Вирата гандхарвов боится. А так ты красива, о тонкая в стане, Что всюду рождаешь ты сотни желаний». Сайрандхри: «Я скоро уйду без возврата, — Тринадцать лишь дней да потерпит Вирата. Меня унесут полубоги отселе, А к вам возвратятся покой и веселье».

Вьяма— мера длины, около двух метров.

[СКАЗАНИЕ О СРАЖЕНИИ НА ПОЛЕ КАУРАВОВ]

Подстрочный перевод Б. Захарьина.

«Бхагаватгита» — Божественная песнь, главы 1, 2, 3, 5, 18.

Когда пандавы выполнили все условия проигрыша, когда миновал тринадцатый год их изгнания, они отправили к Дуръйодхане посла с требованием возвратить им половину царства. Дуръйодхана отказался. Так началась великая битва кауравов с пандавами. Одни народы Индии стали на сторону пандавов, другие примкнули к кауравам. Кришна, близкий друг и родственник пандавов, земное воплощение бога Вишну, стал их советником, колесничим Арджуны, а войско свое отдал кауравам. Войско пандавов возглавил Дхриштадьюмна, сын Друпады, царя панчалов, а войско кауравов — их дед Бхишма.

Битва на Курукшетре. Фрагмент барельефа из Ангкор-Вата. Камбоджа, XII в.

Битва произошла на необозримой равнине Курукшетре — на «Поле кауравов», и длилась восемнадцать дней. Войско пандавов состояло из семи ратей, которые возглавлялись Бхимасеной, Чекитаной — сыном царя племени сомаков, и сыновьями Друпады, среди которых выделялись доблестью и военным искусством, помимо Дхриштадьюмны, Шикхандин и Сатьяка. Им помогали в битве юные сыновья Драупади, рожденные ею от пяти братьев-пандавов.

Во главе одиннадцати ратей кауравов стояли великий знаток оружия, ученый Крипа, царь племени мадров Шалья, царь бходжей и андхаков Критаварман, сын Дроны Ашваттхаман, Карна, Шакуни и другие знаменитые витязи.

Перед началом сражения, когда враждебные войска выстроились друг против друга, Арджуна отказался вести войну против своих родичей и близких. Тогда Кришна раскрыл Арджуне смысл вечной дхармы — высшего морального закона. Поучение Кришны и составило «Бхагавадгиту» — духовную сущность индийского эпоса.

О том, что происходило на поле боя, рассказал слепому царю Дхритараштре его возничий Санджайя.

Бхагавадгита — Божественная песнь

И тот, на чьем знамени знак обезьяний [47] , Узрев кауравов на поприще брани, — Пред тем, как посыплются стрелы в окружье. — «О Кришна, — промолвил, вздымая оружье, — Меж вражеских ратей, как раз посредине, Мою задержи колесницу ты ныне, Чтоб воинов мог разглядеть я порядки, С которыми биться мне надобно в схватке, Кого здесь собрал, ради битвы неправой, Царя Дхритараштры потомок лукавый». И Кришна, услышав от Арджуны слово, — Меж войск, озиравших друг друга сурово, Огромную остановил колесницу Пред всеми, кто сталью одел поясницу, Пред Бхишмой и Дроной, — и молвил: «Кудрявый [48] , Теперь посмотри, каковы кауравы». Предстали пред Арджуной деды и внуки, Отцов и сынов увидал сильнорукий, И братьев, и родичей, близких по крови, — Каленые стрелы у всех наготове! Враждой сотоварищей прежних расстроен, Высокую жалость почувствовал воин. «О Кришна, — сказал, — где закон человечий? При виде родных, что сошлись ради сечи, Я чувствую — мышцы мои ослабели, Во рту пересохло и дрожь в моем теле, Мутится мой разум, и кровь стынет в жилах, И лук я удерживать больше не в силах. Зловещие знаменья вижу повсюду. Зачем убивать я сородичей буду? Мне царства, победы и счастья не надо: К чему мне, о Пастырь [49] , сей жизни услада? Те, ради кого нам победа желанна, Пришли как воители вражьего стана. Наставники, прадеды, деды и внуки, Отцы и сыны напрягли свои луки, Зятья и племянники, дяди и братья, — Но их не хочу, не могу убивать я! Пусть лучше я сам лягу мертвым на поле: За власть над мирами тремя [50] , а тем боле За блага земные, — ничтожную прибыль! — Нести не хочу я сородичам гибель. В убийстве сынов Дхритараштры [51] какая Нам радость? Мы грех совершим, убивая! Ужели мы смерть принесем этим людям? Счастливыми, близких убив, мы не будем! Хотя кауравы, полны вероломства, Не видят греха в истребленье потомства, [52] Но мы-то, понявшие ужас злодейства, Ужели погубим родные семейства? С погибелью рода закон гибнет вместе, Где гибнет закон, там и рода бесчестье. Там жены развратны, где род обесчещен, А там и смешение каст [53] из-за женщин! А там, где смешение каст, — из-за скверны Мучения грешников будут безмерны: И род, и злодеи, что род погубили, И предки, о коих потомки забыли, Лишив прародителей жертвенной пищи [54] , — Все вместе окажутся в адском жилище! А касты смесятся, — умрет все живое, Разрушатся все родовые устои, А люди, забыв родовые законы, Низринутся в ад: вот закон непреклонный! Замыслили мы ради царства и власти Родных уничтожить… О, грех, о, несчастье! О, пусть без оружья, без всякой защиты, Я лягу, потомками Куру убитый!» Так Арджуна молвил на битвенном поле, На дно колесницы поник, полон боли, И, лик закрывая, слезами облитый, Он выронил стрелы и лук знаменитый [55] .

И тот, на чьем знамени знак обезьяний… — то есть Арджуна.

Кудрявый(санскр. «гудакеша», буквально: «кругло- или густоволосый») — постоянный эпитет Арджуны, перекликающийся с эпитетом Кришны «хришикеша»; этот последний по аналогии с «гудакеша» в индийской комментаторской традиции нередко понимается как состоящий из компонентов «хриши» — «радостное возбуждение» и «кеша» — «волосы» (в данном случае — на теле); «хришикеша» тогда означает приблизительно: «тот, у кого волоски на теле подняты в радостном возбуждении». Иногда «хришикеша» истолковывается также — достаточно вольно — как «прямоволосый». Это связано с тем, что Кришна, как предполагает большинство индологов, изначально божество дравидийских племен, когда-то заселявших всю Индию и оттесненных на юг пришедшими ариями. Последние включили Кришну в свой пантеон, сохранив его физический облик (само имя Кришны буквально значит «черный»), но изменив характер и содержание его культа.

Пастырь(санскр. «го-винда», буквально: «коров обретающий» или «коров знающий») — эпитет Кришны Васудевы, земного воплощения бога Вишну. Родившийся в царской семье Кришна из-за козней своего дяди Кансы, который хотел убить его, был тайно доставлен родителями в дом пастуха Нанды и его жены Яшоды. Там он воспитывался до отроческих лет в качестве приемного сына. Кришна пас коров и предавался любовным играм с пастушками, сбегавшимися на звуки его свирели. Он совершил множество подвигов, убил злодея Кансу, стал царем и царствовал, творя разнообразные чудеса. Пастушеские забавы Кришны осмысляются приверженцами вишнуизма как благие деяния мудрого пастыря, направляющего и просветляющего души верующих, а влечение пастушек к Кришне — как стремление слиться с божественным началом. В битве пандавов с кауравами Кришна, казалось бы, поровну распределяет свои силы между враждующими сторонами; отдав свое войско кауравам, сам он делается колесничим пандава Арджуны. Это «внешнее» проявление действий Кришны всецело обусловлено сокровенным, внутренним смыслом его поведения: Кришна, как о том повествует первая книга поэмы, — ипостась бога Вишну, воплотившегося в земном обличье царя ядавов, в частности, для того, чтобы, не допуская примирения пандавов и кауравов, разжечь пламя великого побоища и избавить Землю от чрезмерного обилия топчущих ее «людских орд».

За власть над мирами тремя… — Тройственная Вселенная членится на нижний, средний и верхний миры — соответственно, на Подземелье, Землю и Небо или, по другой трактовке, Землю, Эфир, Небо. Возможно также философское толкование тройственной формулы: есть воспринимаемая чувствами и разумом Вселенная, которая кажется существующей, но на самом деле иллюзорна (Бытие), есть истинная Вселенная (не-Бытие), которая не может быть никак воспринята, понята и описана. Между ними, как между Верхом и Низом, находится Вселенная идеальных сущностей (классов понятий и представлений: не-Бытие и не не-Бытие).

Сыны Дхритараштры— кауравы.

Не видят греха в истребленье потомства… — Ослепленные ненавистью кауравы, принадлежащие, как и пандавы, к роду Куру, не способны провидеть страшное будущее: с гибелью в сражении всех мужчин рода прекратится деторождение, и род также перестанет существовать в качестве некоего стройного целого.

Смешение каст. — Подразумеваются не сами касты — наследственно-профессиональные социальные объединения, а четыре основные сословия — варны. Нарушение запрета на браки между представителями высших (брахманы и кшатрии) и низших (вайшьи и шудры) варн ведет к рождению детей, чья сословная принадлежность уже не может быть точно установлена; в последующих поколениях подобная неопределенность все возрастает. Увеличение неопределенности расшатывает род (общество), низводит социальную организацию к хаосу.

И предки, о коих потомки забыли, // Лишив прародителей жертвенной пищи… — Важнейшей обязанностью сыновей — наследников рода является совершение поминального обряда — шраддха, цель которого — обеспечение (через ритуальные жертвоприношения) проживающих «в том мире» предков едой и питьем. Гибель рода является поэтому не только земной, но и космической катастрофой и равно страшна для обеих сторон: погибшие в сражении не смогут иметь заботящихся о предках потомков; поглощенные же ратными подвигами воины, чьи руки обагрены кровью, не могут и не должны совершать шраддху, — в любом случае проживающие на небесах предки будут низвергнуты в нижний мир и станут мучиться от голода и жажды.

Лук знаменитый. — Чудесный лук «гандива» был подарен богом луны Сомой повелителю вод Варуне, тот преподнес лук в дар богу огня Агни, последний же вручил его Арджуне. С помощью этого бьющего без промаха лука Арджуна, посрамив остальных женихов-соперников, добился руки Драупади, ставшей общей женой пандавов.

Познавший высокую боль состраданья, От Кришны услышал он речь назиданья: «Как можно пред битвою битвы страшиться? Смятенье твое недостойно арийца, [56] Оно не дарует на поприще брани Небесного блага и славных деяний. Отвергни, о Арджуна, страх и бессилье, Восстань, чтоб врагов твои стрелы разили!» Тот молвил: «Но как, со стрелой оперенной, Мне с Бхишмой сражаться, с наставником Дроной? Чем их убивать, — столь великих деяньем, Не лучше ль в безвестности жить подаяньем? Убив наших близких, мы станем ли чище? О нет, мы вкусим окровавленной пищи! Еще мы не знаем, что лучше в сраженье: Врагов победить иль познать пораженье? Мы жизнью своей наслаждаться не сможем, Когда Дхритараштры сынов уничтожим. Я — твой ученик. Ты учил меня долго, Но в суть не проник я Закона и Долга [57] . Поэтому я вопрошаю, могучий, Ты должен мне ясно ответить: что лучше? Мне счастья не даст, — ибо сломлен скорбями, — Над смертными власть или власть над богами, И вот почему я сражаться не стану!» Сказал — и замолк, в сердце чувствуя рану. А Кришна, с улыбкой загадочной глянув, Ответил тому, кто скорбел меж двух станов: «Мудрец, исходя из законов всеобщих, Не должен жалеть ни живых, ни усопших. Мы были всегда [58] — я и ты, и, всем людям Подобно, вовеки и впредь мы пребудем. Как в теле, что нам в сей юдоли досталось, Сменяются детство, и зрелость, и старость, — Сменяются наши тела, и смущенья Не ведает мудрый в ином воплощенье. Есть в чувствах телесных и радость и горе [59] ; Есть холод и жар; но пройдут они вскоре; Мгновенны они… О, не будь с ними связан, О Арджуна, ты обуздать их обязан! Лишь тот, ставший мудрым, бессмертья достоин, Кто стоек в несчастье, кто в счастье спокоен. Скажи, — где начала и где основанья Несуществованья и существованья? [60] Лишь тот, кому правды открылась основа, Увидел границу того и другого. Где есть бесконечное, нет прекращенья, Не знает извечное уничтоженья. Тела преходящи; мертва их отдельность; Лишь вечного Духа жива беспредельность. Не плачь же о тех, кто слезы недостоин, И если ты воин, — сражайся, как воин! Кто думает, будто бы он есть убийца, И тот, кто в бою быть убитым боится, — Равно неразумны: равно не бывают И тот, кто убил, и кого убивают. [61] Для Духа нет смерти, как нет и рожденья, И нет сновиденья, и нет пробужденья. Извечный, — к извечной стремится он цели; Пусть тело мертво, — он живет в мертвом теле. Кто понял, что Дух вечно был, вечно будет, — Тот сам не убьет и убить не принудит. Смотри: обветшавшее платье мы сбросим, А после — другое наденем и носим. Так Дух, обветшавшее тело отринув, В другом воплощается, старое скинув. В огне не горит он и в море не тонет, Не гибнет от стрел и от боли не стонет. Он — неопалимый, и неуязвимый, И неувлажняемый, неиссушимый. Он — всепроникающий и вездесущий, Недвижный, устойчивый, вечно живущий. А если он есть, — и незрим и неявлен [62] , — Зачем же страдаешь ты, скорбью подавлен? Но, если бы даже ты жил с убежденьем, Что Дух подлежит и смертям и рожденьям, — Тебе и тогда горевать не годится: Рожденный умрет, а мертвец возродится. И должен ли ты предаваться печали, Поняв, что неявлены твари вначале, Становятся явленными в середине, Неявленность вновь обретя при кончине? [63] Кто Духа не видел, подумает: чудо! И тот, кто увидел, подумает: чудо! А третий о нем с изумленьем внимает, Но даже внимающий — не понимает! Всегда он бессмертен, в любом воплощенье, — Так может ли смерть принести огорченье? Исполни свой долг, назиданье усвоя: Воитель рожден ради правого боя. Воитель в сраженье вступает, считая, Что это — ворота отверстые рая, А если от битвы откажешься правой, Ты, грешный, расстанешься с честью и славой. Ты будешь позором покрыт, а бесчестье Для воина горше, чем гибель в безвестье. Отважные скажут: «Он струсил в сраженье». Презренье придет, и уйдет уваженье. Издевку и брань ты услышишь к тому же От недругов злобных; что может быть хуже! Убитый, — достигнешь небесного сада. Живой, — на земле насладишься, как надо. [64] Поэтому, Арджуна, встань, и решенье Прими, и вступи, многомощный, в сраженье! Признав, что удача подобна потере, Что горе и счастье равны в полной мере, Признав, что победе равно пораженье, — В сраженье вступи, чтоб не впасть в прегрешенье! Услышал ты доводов разума много: Внемли же, чему учит светлая йога. [65] К законам ее приобщиться готовый, Возмездия — кармы — разрушишь оковы. [66] На этом пути все усилья успешны, — Утешны они, потому что безгрешны, И смерть не страшна, если даже досталась Тебе этой благости самая малость. [67] На этом пути разум целен и прочен, У прочих — безволен, расплывчат, неточен. [68] Начетчики, веды читая бесстрастно, Болтают цветисто: «Лишь небо прекрасно! Исполните все предписанья, обряды — Достигнете власти и райской отрады!» Но разум, что к власти исполнен пристрастья, Не знает самадхи [69] — восторга и счастья! Относятся веды к трем гунам — к трем свойствам Природы со всем ее бренным устройством. [70] Отвергни три гуны, стань вольным и цельным! Избавясь от двойственности, с Беспредельным Сольешься и собственности не захочешь, Себя, Вечной Сущности предан, упрочишь. Нам веды нужны лишь как воды колодца: [71] Чрез их глубину Вечный Дух познается! Итак, не плодов ты желай, а деянья, А ради плодов прекрати ты старанья. К плодам не стремись, не нужна их услада, Однако бездействовать тоже не надо. Несчастье и счастье — земные тревоги — Забудь; пребывай в равновесии — в йоге. Пред йогой ничто все дела, ибо ложны, [72] А люди, что жаждут удачи, — ничтожны. Грехи и заслуги отвергни ты разом: Кто к йоге пришел, тот постиг Высший Разум. Отвергнув плоды, сбросив путы рожденья, Достигнешь Бесстрастья и Освобожденья. Когда к заблужденьям не будешь причастен, Ты станешь, от них отрешенный, бесстрастен К тому, что услышишь, к тому, что услышал [73] : Из дебрей ты шел и к простору ты вышел. Как только твой разум отвергнет писанье, Ты к йоге придешь, утвердясь в Созерцанье». [74] Сын Кунти спросил: «Есть ли признак, примета У тех, кто достиг Созерцанья и Света? Какие поступки, слова и дороги У мудрого, светлой достигшего йоги?» Ответствовал Кришна, мудрец богородный: «Когда человек, от желаний свободный, Привержен лишь радости, в нем заключенной, — Тогда он святой, от всего отрешенный. Кто в счастье спокоен и стоек в несчастье, Не ведает гнева, и страха, и страсти, И не ненавидит, и не вожделеет, — Тот к йоге всей сутью своей тяготеет. И если, как лапы свои черепаха, Вбирает он чувства свои, чтоб от праха Отвлечь их, — от вкуса к бездушным предметам, — Его ты узнаешь по этим приметам. Предметы уходят, предел им назначен, [75] Но вкус к ним еще мудрецом не утрачен: Он вкус к наслажденьям в себе уничтожит, Как только увидеть он Высшее сможет. Ведь даже идущий путем наилучшим Порой подчиняется чувствам кипучим, Но, их обуздав, он придет к Высшей Цели И станет свободным, — безвольный доселе. Где чувства господствуют — там вожделенье, А где вожделенье — там гнев, ослепленье, А где ослепленье — ума угасанье, Где ум угасает — там гибнет познанье, Где гибнет познанье, — да ведает всякий, — Там гибнет дитя человечье во мраке! А тот, кто добился над чувствами власти, Попрал отвращенье, не знает пристрастий, Кто их навсегда подчинил своей воле, — Достиг просветленья, избавясь от боли, И сердце с тех пор у него беспорочно, И разум его утверждается прочно. Вне йоги к разумным себя не причисли: Вне ясности нет созидающей мысли; [76] Вне творческой мысли нет мира, покоя, А где вне покоя и счастье людское? То сердце, что радостей алчет и просит, У слабого духом сознанье уносит, Как ветер стремительно и невозбранно Уносит корабль по волнам океана. Так знай же, могучий на битвенном поле [77] : Там — разум и мудрость, где чувства — в неволе. Все то, что для всех — сновиденье, есть бденье Того, кто свое пересилил хотенье, А бденье всего, что познало рожденье, Для истинно мудрого есть сновиденье. [78] Как воды текут в океан полноводный [79] — Вот так для желаний есть доступ свободный К душе мудреца; он пребудет в нирване, Но только не тот, кто исполнен желаний! Свободный от самости, верной тропою Придет он, поправ вожделенье, к покою. [80] Ты Высшего Духа постиг состоянье? С ним слитый, отвергнешь дурное деянье. Пусть даже к нему ты придешь при кончине, — Поймешь, что в нирване пребудешь отныне! [81] »

Смятенье твое недостойно арийца. — Санскритское слово «арья», (первоначальное значение, по-видимому, «приветливый к чужим», позже стало значить «благородный, высший, лучший») здесь употреблено не терминологически (как название группы индоевропейских племен, пришедших в Индию три с половиной - четыре тысячи лет тому назад), но в смысле «благородный представитель высших варн».

Закон и Долг. — Подразумевается санскритский термин «дхарма» (религиозный и нравственный долг). Существование личности в «явленном» (феноменальном) мире определяется тремя целями, из которых «дхарма» — наивысшая; две другие — «артха» (стремление к благосостоянию) и «кама» (стремление к чувственным удовольствиям).

Мы были всегда… — В последующих строфах Кришна излагает теорию метампсихоза, являющуюся психологической основой большинства религиозно-философских учений Индии. Суть ее составляют представления о вечном странствии неуничтожимого духа, сменяющего подверженные разрушению телесные оболочки; воплощение, облик и поведение его в каждом данном рождении определяется суммой заслуг и грехов во всех предшествующих рождениях.

Есть в чувствах телесных и радость и горе… — Источником знания о внешнем мире для человека являются ощущения типа: «приятное — неприятное», «холодное — горячее» и т. п.; ощущения непостоянны и противоречивы и потому — несущественны для истинно мудрого: осознавая их иллюзорный характер, он должен при любых условиях сохранять невозмутимость и спокойствие.

Скажи, — где начала и где основанья // Несуществованья и существованья? — Для истинно мудрого не только очевидно небытие («асат») и бытие («сат»), он знает и о призрачности самой этой противоположности: истинен лишь вечный, единый и нечленимый Дух (Брахман), все прочее — плод индивидуального сознания, опутанного тенетами неведения.

…равно не бывают // И тот, кто убил, и кого убивают. — В буквальном переводе: «(Дух) не уничтожает и не уничтожается». Доказывая Арджуне необходимость его участия в сражении, Кришна взывает к самому простому и понятному: всякий должен неукоснительно следовать предписаниям варны; Арджуна — воин (кшатрий), поэтому воинский долг для него должен быть превыше всего. Если же исполнению воинского долга нужно метафизическое обоснование, то оно заключается в следующем: и убиваемый, и убивающий, и самый ход убийства, и орудия убийства, и где и когда оно совершается — все это лишь легкое (и к тому же кажущееся) волнение на поверхности недвижимого, вечного и всеобъемлющего Океана-Духа, находящегося за пределами явлений типа: «смерть — рождение», «убийство — умирание»… Так, постепенно Кришна подводит Арджуну к пониманию одного из важнейших положений «Гиты»: исполнять должное, не будучи заинтересованным в плодах своих деяний.

А если он есть, — и незрим, и неявлен. — Буквально: «Он (то есть — Брахман) называется «неявленным» (то есть — не вступающим в контакт с органами чувств и потому недоступным для чувственного восприятия), «немыслимым» (то есть — не могущим также быть постигнутым и рассудком) и «неизменным» (то есть — не характеризующимся ни концом, ни началом, ни длительностью существования, ни процессом становления; не подверженным никаким внешним изменениям или внутренним преобразованиям — единственно сущным и вечным).

И должен ли ты предаваться печали, // Поняв, что неявлены твари вначале. // Становятся явленными в середине, // Неявленность вновь обретя при кончине? — Если и отвлечься от идеи Абсолюта (Брахман) и обратиться к индивидуальным «я» (Атман), то и тогда, утверждает Кришна, нет оснований для скорби и отказа от сражения. Существование индивидуального «я» всецело определяется кармой («действие», «поведение» и — переносно — «судьба») — законом перерождений и воздаяний; в соответствии с кармой Атман лишь меняет телесные оболочки — как человек меняет одежды; как, надевая новое платье, не следует жалеть об обветшавшем старом, так не следует и скорбеть в случае чьей-то смерти. Лишь то, что создано и, следовательно, имеет начало, должно иметь и конец и подвергнуться разрушению.

Так обстоит дело с телом (как и с миром явлений вообще). Атман же не имеет начала и, значит, не имеет и конца, он — вечен. Жизнь есть кратковременный промежуток существования данного Атмана в данной телесной оболочке, и наблюдаемое от рождения до смерти бытие данного индивидуума явлено лишь этой «срединностью»: сознание высвечивает лишь центральный участок приходящей из бесконечности («до рождения») и уходящей в бесконечность («после смерти») прямой индивидуальной кармы. Поэтому «умерший» означает и «возрожденный», а все, что не связано с началом или концом данного существования, оказывается «неявленным», то есть — не принадлежащим явленному, феноменальному миру.

Убитый, — достигнешь небесного сада. // Живой, — на земле насладишься, как надо. — Речь Кришны строится как партитура симфонии с ее ритмичными чередованиями подъемов, пауз и снижений. Мастер риторики, Кришна начинает изложение с высочайших философских вершин, переходит затем к объяснению основы долга воина-кшатрия и, спустившись ярусом ниже, ведет далее изложение в терминах Атмана; наконец, он опускается еще ниже и приводит доводы, рассчитанные на самый неискушенный уровень сознания. Общежитейское же, упрощенно-земное представление о долге кшатрия состоит в том, что, вступая в битву, должно идти до конца и сражаться, не щадя жизни; наградой доблестному воину будут либо прижизненные почет и восхищение соплеменников, либо посмертные услады «на третьем небе», то есть — в райском саду Индры.

Услышал ты доводов разума много: //Внемли же, чему учит светлая йога. — Советом воспринимать одинаково приятное и неприятное, приобретение и утрату, победу и поражение и отважно сражаться, коль скоро и победивший и убитый в бою равно выигрывают, Кришна заканчивает до времени наставление Арджуны в «дисциплине знания» (джняна-йоге) и — в свете этой последней — излагает основы «дисциплины поведения» (карма-йоги).

Все философские школы Индии и до «Гиты» признавали деяние главным препятствием на пути к освобождению человеческого «я»: совершая деяние (а живя, невозможно бездействовать), думая о плодах деяния, человек неизбежно продолжает «накапливать» святую заслугу и скверну, а значит, остается в тенетах кармы и, следовательно, вновь и вновь возрождается в этом мире. Поэтому единственным способом избавления от привязанности к деяниям признавался аскетизм, отшельничество, полный уход от мирской суеты.

Путь этот, конечно же, был доступен немногим; «Гита», обращаясь к массам (а она и до настоящего времени остается любимейшей книгой индуистов), предлагает доступный любому мирянину путь к Освобождению: не деяние, а порождающее его Желание (то есть подверженность страстям) является главной помехой на пути к избавлению от уз кармы. Вот почему нужно подавить в своем «я» всякое желание действовать, всякое ожидание результата от предпринимаемого действия или намерения. Пусть действует тело (и все, что с ним связано: двигательные органы, чувства, рассудок, воля), Атман же должен пребывать спокойным, избавленным от желания. Только таков путь к Освобождению, и он не связан с уходом от мира: предоставить телу (то есть — Материи) совершать деяния (карма), «отстранив», «обособив» Атман (Дух), безразличный к самому деянию и его плодам.

Утверждая принцип нейтральности Атмана по отношению к деяниям тела, Кришна противопоставляет пути аскезы, отрешения от мира, доступному лишь одиночкам, более легкий, доступный всем путь к Освобождению в миру. Одновременно ведется спор с «буквалистами», считающими, что одним лишь чтением Вед и усложненным (доступным лишь избранным) толкованием ведийских гимнов, а также тщательным исполнением заданного Ведами ритуала мудрый тотчас же после смерти достигает Освобождения и вкушает небесное блаженство. Но истинно мудрый понимает, что целью должно быть не новое рождение (в том числе — на небесах), а окончательное избавление от любых новых воплощений Атмана в любых новых оболочках.

Поэтому для мудрого Веды, ритуал, стремление к райскому блаженству — лишь лестница, которую он отбрасывает, поднявшись на более высокий уровень знания; карма-йога заключается не в соблюдении обрядов ради воздаяния, а в строгой дисциплине поведения: делать должное без всякой заинтересованности в результатах. При этом Кришна, как будет очевидно из дальнейшего, вовсе не отрицает ритуал как таковой: напротив, соблюдение любых религиозных норм и предписаний, как единственных деяний, которые не привязывают «я» к новым перерождениям, всячески им приветствуется; следует только осознать непричастность Атмана к этим деяниям и отказаться от направленности на результат. Само слово «йога», производное от корня «йудж» — «запрягать» — и буквально означающее «ярмо» [Позднее развилось в абстрактное понятие «соединение», «связывание», употребляемое в различных областях знания](близкое по значению и звучанию русскому «иго»), можно трактовать как «стойкость (в мыслях или поступках)», обретаемую соблюдением жестких ограничений и направленную на достижение определенной цели (Освобождения). Йога может подразумевать и самостоятельную философскую систему, но чаще она понимается как техника (совокупность приемов и средств) благого поведения и медитации.

Возмездия — кармы — разрушишь оковы.В соответствии с теорией кармы, миром людей, а равно и богов и прочих живых существ, правят нравственные, а не какие-нибудь силы, и, соответственно, истории человеческого рода или отдельного индивидуума являются лишь «полями определенных этических напряжений». В индийской религиозно-философской традиции обретение счастья не связывалось ни с получением изобилия каких-то прижизненных земных благ, ни с вкушением посмертного блаженства на небесах. Главной достойной человека целью признавалось стремление к тому, чтобы навсегда «разрушить оковы кармы», «вырваться из колеса Бытия», то есть — избавиться от перерождений (в том числе — и от перерождений, обеспечивающих высокий земной, например царский, или небесный, например божественный, статут).

И смерть не страшна, если даже досталась // Тебе этой благости самая малость.Буквально в тексте говорится: «На этом пути (совершения должного при незаинтересованности в плодах деяний) не бывает ни напрасных усилий, ни разочарований; даже малою толикою этой Истины избавляются от «великого страха». Под «великим страхом» в данном случае подразумевается подсознательный страх новых смертей и рождений, который гонит Атман через все новые и новые воплощения в бесконечной череде перерождений, «как пастух гонит палкой коров на пастбище».

На этом пути разум целен и прочен, // У прочих — безволен, расплывчат, неточен. — Йога в классическом определении понимается как «прекращение завихрения мыслей»: устремляясь сознанием к единосущному Брахману и сосредоточиваясь всеми своими мыслями на стремлении к тождеству «я» с «Я», йогин достигает полной согласованности рассудка и чувств. У нетренированного в йоге, обычного человека сознание даже на короткое время не в состоянии сосредоточиться на познании одного объекта; хаотический разброд мыслей вызывается (и сам ее вызывает) активизацией находящегося в подсознании и обусловленного кармой Желания.

Самадхи(буквально: «стык, совмещение») — в узком смысле, с точки зрения йогической техники, означает один из высших уровней сосредоточенного размышления: экстатический транс, обретаемый лишь полным контролем над всякой — внутренней и внешней — активностью тела и духа и направленностью всей жизнедеятельности индивида на высшее начало. В ходе самадхи и достигается — на короткое время — отождествление «я» с «Я». В более широком смысле под самадхи понимается сам процесс глубинного размышления — медитации о тождестве Атмана и Брахмана.

Относятся Веды к трем гунам — к трем свойствам // Природы со всей ее бренным устройством. — Продолжая полемику с буквалистами, считающими слово Вед окончательной истиной, Кришна утверждает: Веды связаны с рассмотрением проблематики трех изначальных качеств-гун, предлагают лишь дуалистическую («двайта») философскую концепцию Бытия (основанную на сопоставленных противоположностях: «Атман — Брахмам», «этот мир — тот мир» и т. п.). Истинным же является недвойственное («адвайта») учение, признающее единственную реальность Брахмана (Абсолюта), свободного от связи с гунами. Три гуны: «саттва» («истина, святость, гармония»), «раджас» («динамика, страсть, свет») и «тамас» («инерция, тьма»), комбинируясь, образуют все многообразие иллюзорного (существующего лишь для непросветленного сознания) мира, подобно тому как комбинацией трех основных цветов образуется все многообразие красок.

Нам Веды нужны лишь как воды колодца… — Здесь подразумеваются ритуальные предписания и обрядовые правила, зафиксированные в текстах Вед. Для стремящегося к Освобождению «непросвещенного» они необходимы, как колодец в пустыне для страдающего от жажды. Черпающие из глубин Знания Брахмана в них не нуждаются.

Пред йогой ничто все дела, ибо ложны… — Здесь под «делами» подразумеваются все те обычные поступки обычных людей, которые совершаются при наличии — осознанной или бессознательной — заинтересованности в плодах содеянного.

…станешь… бесстрастен // К тому, что услышал… — То есть станешь безразличен к любому воздействию раздвоенности Вселенной, к ее видимому разделению на «этот» и «тот» миры. Кроме того, термином «шрута» или «шрути» (буквально: «услышанное») в индийской традиции обозначаются памятники так называемого «Откровения» — прежде всего тексты Вед и различных сутр, которые якобы были созданы богами и только записаны со слов богов легендарными мудрецами. Литература «шрути» противопоставляется текстам «смрити» (буквально: «запомненное»), то есть «Преданиям», представленным авторскими трактатами и сочинениями, по форме, как правило, являющимися комментариями к текстам «шрути» (прежде всего — к Ведам), но в действительности излагающими новые философские учения или разрабатывающими отдельные положения известных доктрин. Таким образом, и в данном случае, поучая Арджуну, Кришна одновременно полемизирует со сторонниками тщательного соблюдения ведийского ритуала.

Как только твой разум отвергнет писанье, // Ты к йоге придешь, утвердясь в Созерцанье. — Буквально в тексте говорится: «Если при наличии противоречивых суждений твой разум, утвержденный в самадхи (см. выше. — Б. 3.), останется недвижным, тогда обретешь йогу». Термин «йога» здесь употреблен в его буквальном значении («соединение») и означает «тождество с Брахманом».

Предметы уходят, предел им назначен… — То есть внешний мир с его чувственно воспринимаемыми объектами делается безразличен, как бы перестает существовать. Однако потенциальная приверженность подсознательным страстям (см. выше о «Желании»), нарушающим устойчивость в мыслях, сохраняется, пока «я» окончательно не прозреет и не ощутит свое тождество с «Я».

…Вне ясности нет созидающей мысли… — У того, кто сознательно не впрягается в ярмо йоги, контролируя разум и обуздывая чувства, отсутствует мыслительная активность, а, следовательно, и способность к самонаблюдению («видению Атмана») и к сосредоточенному размышлению о надличном («видению Брахмана»), являющемуся основой религиозно-философской практики. Но тогда невозможно вырваться из под гнета и преградить путь потоку чувственных импульсов, поступающих извне и изнутри, невозможно выработать в себе равно нейтральное отношение к приятным и неприятным чувственным ощущениям и впечатлениям, — короче говоря, невозможно достичь успокоенности («шанти»), а без этого невозможно и счастье.

Могучий на битвенном поле(буквально: «великорукий») — постоянный эпитет Арджуны.

Все то, что для всех — сновиденье, есть бденье // Того, кто свое пересилил хотенье, // А бденье всего, что познало рожденье, // Для истинно мудрого есть сновиденье. — Здесь под «сновиденьем» (буквально: «ночь») подразумевается тьма неведения индивидуального «я» относительно его тождества с Брахманом; под «бденьем» имеются в виду неустойчивые, постоянно сменяющиеся радости и горести бытия в иллюзорном мире явлений; «тот, кто свое пересилил хотенье» означает обуздавшего чувства йогина, с глаз которого спала пелена неведения, и он «узрел Брахмана» — и, значит, внешний мир для такого просветленного просто перестает существовать (оборачивается «ночью»). Непросвещенный же — «бодрствует» (то есть — существует) лишь в феноменальном мире, и скрытый мраком неведения Брахман для него — лишь «сновиденье».

Как воды текут в океан полноводный… — Воды бесчисленных рек прибывают в океан, но тот, наполняемый, не переполняется ими и остается недвижимым; таково же «я» обуздавшего чувства йогина (то есть приверженного йоге): желания входят в него, как воды рек в океан, но, контролируя чувства, не привязанные к объектам, йогин не подпадает под власть страстей, и Атман его — недвижимый, как океан, — остается незатронутым ни ими, ни деяниями тела, происходящими под воздействием Желания. У йогина Атман обособлен от управляющих действиями тела желаний и потому пребывает в полном спокойствии, что невозможно для ослепленного страстями («желающего желаний»).

Свободный от самости, верной тропою // Придет он, поправ вожделенья, к покою. — Под «самостью» имеется в виду один из «внутренних органов» (см. прим. 83) — «ахамкара», чувство «я» (самосознание); именно активность ахамкара порождает в индивидууме ложное представление об Атмане как о деятеле. Движение к Спасению предполагает и сознание этого заблуждения, и обретение знания о принадлежности ахамкара к явлениям материального порядка (Пракрити), а не духовного (Атман).

…в нирване пребудешь отныне! — Термин «нирвана» (буквально: «выдувание») предполагает и негативное значение — «прекращение феноменальных существований» («небытие») и позитивное — «отождествление «я» с «Я», растворение в надличном (Атмане, Брахмане или Боге)»; здесь скорее предполагается акцент на позитивном начале. Этими словами Кришна подводит итог метафизическим спекуляциям («Санкхья») и приступает к более подробному обоснованию преимуществ «дисциплины поведения» («карма-йоги») перед «дисциплиной знания» («джняна-йогой»). Это связано с практической целью Кришны — он должен убедить Арджуну в необходимости сражаться, — но не вполне соответствует метафизике «Гиты» (как и в других философских системах Индии, Знание признается в «Гите» главным средством спасения — см. ниже). Отсюда — неизбежные противоречия, обходя которые Кришна так и не дает обоснованного ответа на сомнения Арджуны в целесообразности «страшного дела».