Махтумкули
Шрифт:
Но прятаться было уже поздно: сердар вошел в комнату. Увидев Лейлу, он пришел в ярость, глаза его налились кровью. Помахивая плетью, он стал надвигаться на молодую женщину.
— Достигла своей цели, сука? Увидела родину?!
Джерен обняла Лейлу.
— В чем виновата эта бедняжка?
— Убери свою рабыню! — громко приказал Бегенчу сердар.
— Не уйду! — гневно крикнула Джерен, закрывая собой Лейлу.
Сердар замер на месте. Пораженные, остановились и все, окружавшие его. Женщина, вчерашняя девчонка,
А Джерен действительно не пугал грозный вид Адна-сердара. Свалившиеся на нее испытания неожиданно пробудили в ней чувство собственного достоинства, и оно помогло ей не уступить Шатырбеку, а сейчас встать на защиту подруги. В самом деле, можно ли ставить в вину Лейле ее желание вернуться под родимый кров? Разве не такой мечтой жила сама Джерен несколько минут назад? Разве не мысли о родном крае, о близких людях давали ей силу и стойкость? За что же осуждать Лейлу? Нет, она не позволит сердару совершить насилие!
Решительная поза Джерен, ее смелый взгляд остановили Адна-сердара. Он опустил плеть и хмуро приказал сыну:
— Возьми ее!
Глухо ухмыляясь, Илли-хан толкнул Лейлу:
— Пойдем, ты…
Она покорно шагнула из комнаты. Светильник, который она держала, выпал из рук. Трепетный язычок пламени погас. На стене снова прорезалось смутное пятно окна, но теперь в нем плясали багровые отблески. Со двора доносились крики, плач и стоны… Крепко подвели Шатырбека самонадеянность, обильное возлияние и жажда женских объятий. Капканы, которые он подготовил для Адна-сердара, едва не защелкнулись на его собственной щиколотке.
На улице сердара остановил Махтумкули.
— Бедные и слабые ничем не виноваты, сердар, — сказал он. — Если ты пришел сводить счеты с Шатырбеком, зарой его живым в землю — никто тебя не станет упрекать в жестокости. Но зачем обижать невинных? Разве прибудет тебе, если ты сожжешь их жилище и пустишь прахом жалкое имущество?
— Не становись мне на дороге, поэт! — сквозь зубы прошипел Адна-сердар.
— Я не становлюсь на твоей дороге, сердар, — спокойно ответил Махтумкули. — Я желаю только справедливости. И тебе, если хочешь знать, желаю добра.
— Мне твое добро не нужно! Шатырбек или не Шатырбек — все они кизылбаши! Надо убивать и большую и малую змею!
— Змею — да, — согласился Махтумкули, — но не надо принимать за ядовитого гада безобидных людей, не надо за грехи волка казнить овцу.
Откуда-то вывернулся Караджа. Он тяжело дышал, по его изможденному лицу наркомана катился обильный пот.
— Сердар-ага всю семью Шатырбека мы загнали в дом! Самого найти никак не можем!
— Найти немедленно! — грозно приказал Адна-сердар. — Сквозь землю он не провалился! Где Атаназар и Тархан?
— Ищут! — Караджа ребром ладони смахнул со лба пот. — Побежали к скотным загонам. Говорят, Шатырбек
— Хватит болтать! — оборвал его Адна-сердар. — Иди скажи Илли, пусть еще раз обшарит все комнаты. Ценные вещи вынести наружу, а дом — сжечь!
Махтумкули посмотрел вслед удаляющемуся сердару, грустно покачал головой. Слишком ожесточил ты свое сердце, сердар, думал старый поэт. По слезам и крови идет твой конь, — а это зыбкая почва. И тропа, которую ты избрал, сворачивает в сторону от большой дороги, ведущей к людям. Как помешать тебе свершить злодеяние? Какой силой удержать твою руку, умеющую только разить?..
Пронзительный женский крик оборвал нить невеселых раздумий, — так кричит женщина в самую страшную минуту жизни. И сразу же раздался плач детей.
Старый поэт за свой долгий век видел много человеческих страданий — настолько много, что порой они оставляли почти равнодушным, не трогали глубинных струн сердца. Но никогда он не мог оставаться простым наблюдателем, когда обижали детей. И он поспешил на крик, негодуя и возмущаясь.
Из двери ближайшего дома торопливо выскочил джигит в белом тельпеке, таща за собой двух упирающихся детей — мальчика и девочку.
Махтумкули поднял руку.
— Остановись, сынок!
Джигит строптиво дернул головой, но узнал старого поэта — и на лице его сразу же появилось выражение почтительности и внимания.
— Слушаю вас, Махтумкули-ага!
При виде почтенного седобородого яшули, глядящего на них с явным участием и лаской, дети перестали вырываться из рук джигита. Яркий свет луны, обильно сдобренный багрянцем пожара, заливал их бледные лица, испуганно вытаращенные, полные слез глаза, заткнутые кляпом рты.
Махтумкули укоризненно покачал головой.
— Отпусти их.
Из дому с двумя набитыми хурджунами на спине вышел второй джигит. Он услышал просьбу Махтумкули и возразил:
— Нельзя отпустить их, никак нельзя! Увезем обоих домой и через несколько лет будем иметь раба и наложницу.
Раб и наложница! Едва достигая головой пояса своих похитителей, дети смотрели на говорящих, и страх в их глазах постепенно сменялся любопытством, хотя кляпы во рту сильно мешали им, и дышали они прерывисто и тяжело.
— Не делайте этого! — сказал Махтумкули, сдерживая гнев. — Не слушайте голоса алчности! Жадный не насытится, даже проглотив весь мир. Отпустите бедняжек. Ведь они могли быть вашими детьми, и их мог так же увести какой-нибудь неразумный кизылбаш, как это собираетесь сделать вы. Даже для взрослых слишком много горя на земле, а вы хотите ввергнуть в него и детей.
Джигит в белом тельпеке решительно махнул рукой, выдернул кляпы изо рта ребятишек.
— Пусть будет так, как вы сказали, Махтумкули-ага!