Маисовые люди
Шрифт:
Но беда не ходит одна, за ней следует худшее несчастье. Мужья, покинутые теми, кто, как выражается простой люд, «попал в паучьи сети», утрачивают вкус к добру. Уподобившись ободранным деревьям, уже ничем не защищенным от непогоды, и не руководствуясь более истинной любовью, они ищут утешения в вине или в женщинах, но тщетно, ибо греховная услада приносит не мир, но смятение, а потом кидаются искать беглянку, влекомые надеждой. Надежда эта чревата лишь слезами, ибо, как верит местный люд, они приходят на Вершину Марии Текун и видят там вместо камня призрак покинувшей
В конце каждой записи стояла подпись: Валентин Урданьес, священник. Записей было много, он не переписывал их начисто, и разобрать их смог бы не всякий. Речь в них шла о безумии, которым, быть может, страдал сам Дон-Кихот, странствующий Рыцарь, не прервавший странствия и ныне, ибо именно Сервантес открыл вечное движение, как писал отцу Валентину друг-богослов, слегка подтрунивая над наивным сельским священником. Чтобы не думать о «текунах», паучьих болезнях и покинутых мужьях, друг этот советовал прочитать легенду о Минотавре.
Отец Валентин отложил дневник и взял требник. Звери-защитники… Все, как один, о них говорят, и никто ничего о них не знает. «У него есть оберег», – скажут о ком-нибудь, а значит это, что его защищает, оберегает какое-то животное. Это понятно: У нас, христиан, есть ангел-хранитель, а индеец верит, что у него есть защитник из зверей. А вот что непонятно – как без помощи беса превратиться в этого зверя. Например, недалеко ходить, сам Ничо, говорят, оборачивается койотом, когда выходит из городка в горы с почтовой сумкой, потому и письма доходят так быстро, словно летают. Священник покачал седой головой. Койот, койот… Поймал бы, подпек бы ему хвост, как в сказке про дядюшку Койота.
Письмоноша вошел тем временем в таверну Алехи Куэвас. Отчаяние все так же терзало его. Где бы он ни был, он думал о том же: почему она ушла, что я ей сделал, чего не сделал, что ей сказал, чего не сказал, чем обидел, чем разгневал, с кем она сбежала, кого полюбила, лучше ли ей с ним, любит ли он ее, как я любил, нет, как я люблю, нет, любил, потому что я хоть и люблю ее, а не люблю. Бог не поможет – водка пособит. Он кинулся с улицы в кабачок, как в прохладное озерцо. Хозяйка – красивая, темнолицая, с кольцами в ушах – болтала с кем-то, облокотившись об оцинкованную стойку. Она видела, как он вошел, и сказала не глядя:
– Что принесли? Шаль? – и прибавила, кокетливо указав на собеседника, который дышал ей в грудь, выпуская дым: – У меня приятель есть, он мне и купит, кому ж еще? Мужья такое не покупают, боятся – другому понравимся.
– Она не продается, – довольно сухо сказал сеньор Ничо, подошел к стойке, чтобы выпить для начала, и выпил.
– А я думала, продавать принесли.
– Это подарок. Что купишь для подарка, продавать ни за что нельзя.
– Ну, если я встречу ту, для кого вы шаль купили, я ей и передам. Сами же к китайцу ходили, отдавали за бесценок!
– Если он цену набивает, мы договоримся. Не за стопочку же я ее возьму! –
– Вы уж простите, не продается она.
– Не продаете, купили для подарка, вот мне ее и подарите, – предложила Алеха Куэвас. – Цвет мне идет, я такой люблю. А если нельзя…
– Нельзя. Кому-кому, а вам бы отдал – вы же молодая, красивая…
– Льстит еще, вон какой!
– Обещаю вам, я такую же принесу, такого самого цвета. На днях мне снова в город идти, я и куплю, хоть такую, хоть какую, что захотите…
– На том и порешим…
– Там, где я свою купил, всего одна и была, а у китайца я спрашивал, хороша ли.
– А я думала, продавать ему принесли…
– Он, гадюка, товара не пощупал, а спросил, не ворованная ли.
– Ах, чтоб его! Какой нахал!
– Налейте-ка мне еще, сдачи не надо, вы побольше налейте.
– Что же у вас за праздник, ума не приложу? Угостили бы, чего одному пить!..
– Не праздник у меня, похороны. – И он сам над собой посмеялся злым смехом. – Если не гнушаетесь, я вас угощу. Нами, бедняками, все гнушаются. – Губы его, смоченные водкой, жалко и сердито дрожали. – Отпразднуйте со мной… – комок застрял у него в горле, – отпразднуйте, и на похоронах пьют…
– Хлебнешь? – спросила хозяйка своего приятеля.
– Нет, мне еще пора не пришла. Когда днем пьешь, водка зубными каплями отдает. Вы уж без меня, – сказал он, стоя лицом к Алехе Куэвас.
– Тебе моя водка не по вкусу? Ну, если бы я тебя изо рта напоила, она бы тебе понравилась.
– Не то чтоб не по вкусу, но и вкуса я в ней не нахожу.
– Ладно, я к нахальству привыкла, только нежному слову удивляюсь! За здоровье сеньора почтальона, не знаю, как звать, да и не к чему – улетит, будто ласточка, не вернется!
Сеньор Ничо сидел неподвижно и слушал, как жужжат мухи. Хозяйкин приятель ушел, и теперь она беседовала с сеньором Ничо из-за стойки. Слов они не произносили, только собирались, беседа их шла безмолвно, они просто были вместе. И Ничо Акино не чувствовал себя одиноким, как бык над кормушкой с маисовыми листьями, когда прикладывался к бутылке, которую купил, чтобы не затруднять хозяйку и ей бы не приходилось ему наливать.
По правде говоря, беседовать без слов довольно скучно, да и нужно то и дело выказывать знаки внимания, и Алеха Куэвас пошла на это не ради прекрасных почтальоновых глаз, а ради вышитой шали, которая просто заворожила ее.
Желтыми, как мед, очами она глядела на руку письмоноши, обернутую алым шелком, – влюбленному Ничо казалось, что он как бы сидит рядом со сладостной Исаброй Террон, чьи плечи покрыты той же шалью, и обнимает ее. Наконец он заговорил, обращаясь к хозяйке – частице внешнего, чужого мира:
– Я вас больше не угощаю, потому что у вас дел много. А хотите – вот бутылка, пейте без приглашений.
– Схожу суп посолю и выпью с вами. А вы мне нравитесь. Мы с вами раньше не говорили, я вас видела из окна, знала, кто вы, и как-то – помните? – на ярмарке поздоровались.