Макарыч

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Господи, дай силушки до избы добраться.

В глубокую ночь он приплелся к порогу зимовья. Долго сидел на пороге, подставив седую голову белому туману. Слушал сонное бормотание тайги. Скрип березы над обрывом. Жалобное поскуливание состарившейся избы.

«Скоро всем нам крест, помрем тут. И я, и Марья. Хто-то другой зачнеть тут хозяевать. Уж не как я. По-своему. По-чужому. Ведь сам проканителил зря. Хозяина углу своему не оставил. Взрастил Бог весть каво. Все потому, как кровь в ем не моя. Помереть ежели доведетца, глаза никто не закроет.

Жил холодно, помру таво худче…»

И вдруг припомнились игрушки, припрятанные в завалинке. Лесник грустно усмехнулся. Мастерил он их, нехитрых, веря накрепко, что вот- вот в избе его внучата объявятся. Ждал их появления, тихо радуясь заранее, что и его кто-то, веря в это слово, дедом назовет. Своим, кровным признает. А теперь… И закувыркались мысли по-нехорошему. Заскакали вперемешку с горькими предчувствиями. Их и при желании не угомонить.

Лесник поежился. И, стряхнув мрачное, ступил к двери. Та, облегченно охнув, впустила в избу хозяина, оттеснив собою все темное, что было у него позади.

Заслышав шаги, вскинулась с лавки Марья. Зажгла свечку. Всполошенно заголосила, уткнувшись мокрым носом в исхудалые щеки мужа.

— Будя тибе, мать. Не изводись. Ить живой я. На што ревешь, ровно по упокойнику? — обнял лесник жену.

Марья, вспомнив что-то, испуганно икнула. И, не решаясь спросить, удивленно смотрела на Макарыча, и в глазах ее плескались тоска и беспокойство.

— Чево ты?

— А Коля? Неужто разминулись?

— Ты вон об чем, — недовольно насупился лесник.

— Отец, миленький! Иде Коля? Что с ним?

— В отряди ен! Ушел. Сказал — пора.

— Господь с тобой! На что скрытничаешь? Мне про другое говорено. Время у него было. Может, что стряслось?

— Угомонись, квохтушка! Аль те мине мало? - пытался уйти от разговора Макарыч.

— Не мучь, отец! — кинулась к нему в ноги Марья. — Аль грех какой?

— Отыдь! Нетто я убивец! Ушел ен. Навовси ушел. Мине кинул, ровно объедок. Хто ево, кобеля, взрастил? А ен, паскуда, мине што харкнул в рожу. К своим, сказываит, пойду. В отряд! Вишь? Там у ево родныи заимелись. А я-то, чуть не сдох там, коды ен смоталси. Нужны мы были, покудова в человеки не возвели. Ноне гребуить! От портянок нюхалку отворотил, ровно от дерьма. Нехай хочь сгинит, отрекусь от супостата!

— Отец! Не гневи Бога. Зачем так? Господь ево послал нам! Не бранись, — умоляла Марья. Макарыч, побычившись, вытащил трубку.

— Погоди! Поешь вначале, Бога поблагодарствуй. А уж п отом и за кадилку берись.

Лесник отмахнулся от жены. Закурил. Та послушно присела у стола. Подперла кулаком щеку, смотрела на Макарыча. Думала о чем-то. То ли со сна, то ли с перепугу от услышанного зябко ежилась. Внешне баба вроде и успокоилась. Но вот глаза… Они не могли обмануть Макарыча. Он видел — неспокойна Марья. Знать, станет всю ночь вздыхать. Подушку слезами вымоет. А вот чего — попробуй пойми. Сама не скажет. Выспросить надо. И лесник, выждав немного, подошел к жене:

— Ну, што тя гложит?

—

Да нет, отец. Нынч е -то ладно.

— А намедни?

— Чего с тобой в тайге случилось? Отчего чуть не помер?

Макарыч затопал неуклюже. Матюгнулся. Марья подскочила с испугу, а лесник, обозвав себя так, что самому скверно сделалось, попросил жену:

— Ты, Марьюшка, забудь про то, што намолол я. С устатку то. Можа, не то сказывал. Можа, сама ослышалась.

От этих слов в глаза Марьи уже не тревога, страх вселился. Леснику и вовсе не по себе. Заерзал на табуретке. Не хотел говорить. Ведь тогда спросит, давно ли эдак-то? Как скажешь ей, что худо с ним бывает часто. Тогда она в тайгу не пустит. Или на время обходов напрочь изведется.

Макарыч сказал первое, что пришло в голову:

— Ноги отказали. Видать, сапоги енти портють их. Вот и сел. Покудова отошли малость.

Марья заплакала.

— Коля-то разе то не узрел?

— Сбег, окаяннай, и не оглянулся.

— Где ж душа-то в нем?

— Душа? Хм! Бумагу мине в нюх совал! В ей, сказывал, званье ево и всяко разно прописано. Знать, и душа там. А с бумаги нешто спросишь?

— Бумага?

— Ага! Колька ее по-другому обозвал. По-ученому. Мине и не сказать эдак-то.

— В ей душа?

— Не токмо! Ее — сукин сын, пушше Бога почитаить. В сморкалке прячит, в стираной. А крест нательный снял. И нету ево при ем, — сплюнул лесник.

— Да как же без Бога жить-то станет?

— Оне ноне и хр ещ енаи нехристями поделались. Заместо Бога и родителев всяку хреновину поудумали. Одне, прости мине Господь, не перекреститца за едой, кажну ложку супу с матюгом заглатывають. На стенах срамное понавешали. И на ночь, што пред иконой, на ту гадость глазеють.

— И наш?

— В науке над койкой бабу прилепил. Бумажную. Гольная и без рук. Будто путевой не сыскал. Калеку разглядывал. Убогаю. Спытал я. Мол, на хронте она была? А ен хохочить. Аж закатываитца. Сказывал, ровно то и не баба вовсе. А што-то мудренае. Мине за ишака по щ итал. Я ему и сказал: мол, не втирай пыль в мозги. Поди, на своем веку умел отличить бабу от кобылы. Токмо ни в какой мудрава не сыскать. И на стенки голь не вешал. А ен мине и перечить. Мол, я вроде што кот. А сам Колька пошти святой. Мол, не на бабу смотрит, на тело, а на што-то ишо. А што в той картинке есть, так про то кажному мужику ведомо. Туды ен, кобель, и з ы ркал. И надо ж! На убогаю!

— Батюшки светы, неужто на ей женится удумал?

— Хто ево ведаит, паскудника.

— Ой, Боженьки, неужто такую в дом приведет?

Побурчав еще на непутную молодь, Макарыч на колени перед Спасом встал, прогудев молитву, испросил пощадить в тайге матушке душу заблудшего раба Николая. Здоровья умолял не лишать. За грехи не наказывать.

Подслушав мужнино, Марья рядом на колени плюхнулась. Тонко, слезливо заохала. В лад мужу благ Кольке выпрашивала.

Помолившись, оба встали. Вздохнули согласно. Поев, спать легли.