Макарыч
Шрифт:
И конь, согласно кивнув головой, легко пошел от зимовья. Макарыч не погонял. Конь, запомнив дорогу, бежал ровно и плавно. А выскочив на дорогу, пошел в галоп. Лесник улыбнулся. Потрепал его по шее. И вдруг конь встал на дыбы. Заржал. Крутнулся на месте. Прямо перед его мордой с дерева свалилось что-то черное. Взвизгнув, хотело сигануть в кусты. Но перепуганный Орел наступил на ком. Взвился, как от боли, на задних ногах. И помчался напролом в тайгу. Макарыч вцепился в него руками и ногами. С губ коня клочьями летела пена. Он взмок, дрожал, косился по сторонам фиолетовыми глазами. Макарыч еле остановил
— Голубчик ты мой, спаситель. Знать, в счастливый час подарила тибе судьбина, — гладил коня Макарыч.
Тот коснулся губами щеки хозяина, щекотнул ухо тяжелым вздохом.
— Знать, вовремя тибе нарекли. Сказывают, безродного в тайге и мураши осилют, — усмехнулся лесник и двинулся снова в дорогу.
В селе он остановился около магазина. Решил дать коню передышку да покормить заодно. Марье подарок приглядеть. Порадовать хоть раз в жизни.
В магазине было людно. Пахло хлебом и табаком. Бабы говорили про детву, стирку, судачили о
войне, какая что слышала. Только вдовы, натянув черные платки до бровей, молчали. Ждали свою очередь, успокаивали горланящую детвору. Старые, молодые — будто не было меж ними разницы, в годах. Отмеченные особой печатью войны, они мало улыбались. Макарычу даже неловко стало перед ними. Он опустил глаза, будто в чем провинился перед вдовыми, и боком, боясь задеть, подошел к прилавку. Он наспех выбрал Марье платок поцветастей. И решил дождаться своей очереди снаружи.
Макарыч присел на завалинку магазина. Рядом с ним присел незнакомый старик. Молча протянул ему лесник кисет с табаком. Тот ловко скрутил козью ножку. Закурили.
— Недавний, штоль? — спросил Макарыч.
— Недавний.
— Откудова родом?
— С Белоруси. С-пад Гомелю.
— Чево ж с места съехал?
Старик сурово глянул на Макарыча:
— Не ведаешь. Наша мясцечка немец усе спали л . Л ю дзей на плошчу сагнали и куляметами па- касили, каму усеж уцячы удалося. И мне. А у партизанах усе три сыны загинули и дачка…
— Все от Бога, — вздохнул Макарыч.
— Чаго ат яго?
— Жизни и смерти наши.
— Рэта дзе ж твой Бог? Што я от яго бачыу? Мне ен ничога добрага не зробиу. Няхай ен сам по сабе. Не ведау таго господа семдзесят гадоу и зараз ведать не жадаю. Няма яго, напэуна.
— Зазря Бога хулишь. Видать, за грехи ен наказал тибе?
— Их у мяне не боле, чым у иншых. Усе жыцце працавау, с дзетвой не паграшыш. А думка была, каб скарэй на ноги их падняць. А вырасциу — и на табе. Хнба на то я сваих дзетачак на свет нарадзиу? И памираць без унука стану. Род загине… Старая мая с гора у сырую зямельку сышла. Мяне ж и смерть не бярэ. Басияюсь па свету, а притунку сабе, каб анамятавацца троху — нидзе не найду.
— Ну там-то, у сибе, все легше было б?
— А ни мала там давялось? Куды ни глянь, усюду памяць сыноуняя. Хату яны перед самай вай- ной новую наставили. Садзик посадзили. Ат дома адзин комин астауся. А яблыньки у гэтым годзе першый уражай дадуць. А дзеуки с суседняй вески, з якими май хлопцы любилися, сустрэнуцца
Воротился Макарыч в зимовье вечером. Изба настежь. Марьи не было. В углах тьма ведьмой притаилась. Будто выжидала чего. Леснику не по себе стало. Окликнул жену для верности. Но никто не отозвался. В избе, уже выстуженной, пахло холодом наступающей ночи, туманом. Макарыч кинулся из зимовья. Обошел его вокруг. Покликал Марью. Она не отзывалась. Похолодели спина, лоб, руки лесника. Все тело трясло мелкой противно й дрожью.
— Марья! Марьюшка, — разносилось п о тайге глухое насмешливое эхо.
Жену лесник нашел у ручья. Она лежала ничком на траве, скрутившись в большой клубок. Сцепленные пальцы пытались разорвать ворот кофты да так и не осилили. Макарыч хотел поднять жену. Но она снова валилась на землю. Попытался взять на руки, но впервые силы подвели. Подкосились ноги, в глазах замелькали искры. Он осел на землю. Задышал, беспомощно и беззвучно раскрывая рот. Придя в себя, снова затормошил жену.
— Марья! Ты слышь мине, Марьюшка? Ну шипни хочь словечка. Ох, Господи. Да што ж с тобой приключилось-то? И подмочь некому. Растили мы с тобой, растили кобеля, а ен кинул нас. И Бог нам не подможет. Мине-то ладно. Тибе на што енти муки?
Все ж пришлось Макарычу вернуться в зимовье. Одному. За конем. Еле втащил жену в телегу, внес в избу. Вздул свет. Когда распрягал коня, жуткая мысль мелькнула — жива ли Марья? И вмиг руки стали непослушными. Кое-как отправив коня в сарай, в избу кинулся.
Марья лежала все так же недвижно, как положил ее лесник. Лицо желтое, как высушенный осенью лист, — чужое и незнакомое.
Лесник подставил к ее губам зеркало. Оно чуть подернулось пеленой. Завидев это, Макарыч изо всех сил принялся растирать, отхаживать жену. Лишь к утру та задышала заметнее, чаще.
А когда Макарыч сел перекурить у стола, заметил письмо. Оно было сплошь закапано слезами. Еще не зная, что за весть, почуял недоброе. Но от кого бы оно могло быть? И впервые пожалел, что не одолел в каторге грамоту. И горько, горько стало на душе.
Марья пришла в себя не скоро. А открыв глаза и глянув на стол, заплакала в голос.
— Чево ты, Марья?
Та показала на письмо:
— Зоя померла. Об ей там.
— Как так?! — побледнел Макарыч.
— Почтарь вчера привез. Читал.
— Кем писано?
— А этими бродягами, как и наш Колька.
— Прямо нам и прислали?
— Кольке оно отписано.
— Как жа приключилось-то?
— Сказывают, коняга подвела.
— Брешут, поди!
— На што им это?
— Поди, не углидели девку?
— Не-ет. Пишут, будто сгинула она враз. Как только наш проводил ее докудова-то. Там лошадь ее толь в пропасть аль в обрыв скинула. Она там враз и померла.
— Хватились поздно?
— Говорят, враз возвернулись. Да от Зойки уж одно званье осталось, — заголосила Марья.