Макорин жених
Шрифт:
молодой осенью, да попусту – пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно
роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном.
Но лето всё-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые
ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит ещё остатки летней синевы. А за
щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает
линию горизонта, всё ещё трепещет и
это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется,
расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в
осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.
По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу,
Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против
Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь
глазом и мотая головой, будто кланяясь.
– Здорово ночевала, Макора Тихоновна!
– Здравствуешь, Егор Павлович.
Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только
перекинул вторую ногу через край кузова.
– Ты бы подошла, Макорушка, – сказал он.
– Ну вот ещё, – тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины,
развешенные у подволоки.
Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул
вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у
кого:
– Чей это? Какой это?
Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца,
закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном
скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.
– Скоро ты вернулся,– сказала она Егору.
– Долго ли умеючи-то, – ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с
цигарки, кивнул на тарантас. – Возьми там коробку – увидишь...
Луша достала коробку, хотела идти в избу, да не выдержала, тут же на крыльце раскрыла
и ахнула, порозовев. В коробке были яркого цвету ленты, бусы и брошка с камнем,
отливающим бирюзой.
– Это мне, Егорушка?
Брат не повернул головы, сказал не сразу:
– Привезено, так кому же! Бери. Тебе...
– Ой, какое спасибо-то...
– Ну, ладно...
Егор закатил тарантас в сарай, поправил защелку у ворог, прибрал на дворе раскиданные
поленья – всё это медленно, аккуратно, по-хозяйски. Тряпкой смахнул пыль с сапог, пошел в
избу.
Глава вторая
ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС
1
В
добродушно-насмешливо, дескать, чудакам рассудок не указ. У коммунаров не было ни
опыта, ни умения вести большое хозяйство, ни материальных средств. Даже сколько-нибудь
сносной крестьянской утвари не удалось им собрать. Неуклюжие старые сохи с кривыми
лемехами, разбитые телеги с колесами без ободьев, кособокие самодельные дуги, гнутые из
черемух, да дровни с подсанками – вот и всё её хозяйское добро. Оно навалом лежало на
широком дворе бывшего купеческого дома. И какая-то злая рука намазала смолой на воротах:
«У коммуны «Красный Север» базар ломаных телег». Коммунары даже не стали стирать эту
насмешливую надпись, потому, может, что двор и впрямь был похож на базар.
Работали коммунары все скопом, питались из общего котла, жили в огромном
купеческом доме вместе, так что трудно было разобраться, где какая семья. Несмотря на всё
это, хозяйство коммуны шло в гору. И скот держался в теле, и урожаи удались добрые, и даже
на пустыре за церковной оградой завелась пасека – коммунары чай пили с душистым мёдом.
Соседи захаживали в коммуну, посматривали, прикидывали, что да как. Иные уходили
молча, иные, почёсывая загривок, спрашивали, нельзя ли записаться. Егор Бережной тоже
бывал в огромной с низким потолком купеческой зале, превращенной в коммунарскую
столовую, похмыкивал, глядя на длинные, покрытые рыжими клеенками столы. Ему всё это
казалось не всамделишным, пустой забавой. И вот, когда по всему сельсовету стали
создаваться колхозы, Егор крепко задумался. Оставить отцовскую избу, пойти в такую
шумную ночлежку, есть-пить не по-крестьянски за своим столом, у чугунка с духовитой
рассыпчатой картошкой, а за длиннющим клеенчатым верстаком, из чужой оловянной миски
– нет, благодарю покорно, не хочется. Егор молча сидел на собраниях, где клокотали страсти.
Удивительное дело, в душе он не осуждал тех, кто ратовал за колхозы, даже соглашался с
ними, но когда дело доходило до записи, отодвигался подальше в угол.
А в деревнях один за другим возникали колхозы. Повсюду стоял вой и гам. Случалось,
что хозяин тащил корову за рога на колхозный двор, а хозяйка держала её за хвост, голосила,
словно под ножом. Кулаки взялись за обрезы – и в бедняцких активистов полетели пули.
Началось раскулачивание, и деревенские богатеи кинулись в бега, припрятывая добро,
раздавая имущество соседям, а то и уничтожая. Кое-где, как тогда говорили, кукарекнул