Макорин жених
Шрифт:
Круто посоленный ломоть хлеба и в обед и в паужну3 – вся еда, некогда и негде разводить
застолье. Зато вечером ведерный чугун каши-поварихи с маслом и толокном плотно
укладывается в желудки. И всю ночь до утра крепок жилой дух в лесной хижине.
Лесорубы коротают время до сна побасенками да бывальщинами, до коих охочи русские
люди. Егор Бережной слушает, посмеивается, порой крякнет, мотнет головой, если
рассказчик очень уж круто загибает.
1 Веретия –
2 Ряднина – грубый холст домашнего изготовления.
3 Паужин – перекуска между обедом и ужином.
Больше всех потешает Харлам Леденцов, мужик, а на мужика не похожий. Выпуклые
совиные глаза, щёки оладьями, нос острый, с горбиком, а под ним усики бабочкой, под
усиками оскал крепких зубов. И над всем этим могучая грива курчавых волос. Глотка у
Харлама такая, что захохочет – с елей куржевина сыплется. Был Леденцов на германской
войне, попал к немцам в плен, вернулся – стал псаломщиком в приходе, а закрыли церковь,
начал бродить по округе, занимаясь тем и другим и черт знает чем, бросив немудрящее
крестьянское хозяйство на испитую и пришибленную жену. От немецкого плена остались у
него эти фасонистые усишки да пиджак с закругленными полами и прорехой сзади, которую
мужики насмешливо называли порулей. От приходского клира он усвоил манеру речи
врастяжку, десяток церковнославянских слов и пение по гласам. Больше всего на свете он
любил баб, водку и лясы. Бабы к нему льнули, как мухи к навозу. Косушка, если не было
своей, находилась у приятелей. А лясы завсегда с собой, стало бы охоты точить. В лесную
ватажку попал Харлам по нужде. Купчиху Волчанкину, которая его щедро питала, разорили.
Крест с колокольни свалили и приперли им ворота на паперть – псаломщик лишился дохода.
Идти куролесить зимой – не та пора. Вот и пришлось податься на лесной промысел.
Лежит Леденцов на нарах, гладит брюхо, топорщит усики и от нечего делать показывает
мужикам, как поют на гласы. Всего-то гласов восемь, и любую молитву либо песню можно
пропеть на любой из них.
– Вот так. Имеющие уши слышать да слышат:
Била меня мати на первый глас.
Била меня мати не первый раз...
Получается и впрямь похоже на молитву. Мужики смеются, Харлам совершенно
серьезен. Он поднимается на локте и устремляет взор на противоположные нары, на Егора
Бережного. Смотрит на него не мигая.
– А ты, Егор, сможешь? Ну-ка, на пятый глас...
– Что ты, я ведь не псаломщик, – отмахивается Егор и вдруг нарочитым козлетоном поёт:
Моя милка маленька,
Чуть побольше валенка,
В лапотки обуется,
Пузырем надуется.
Леденцов
– Всуе же ты, брате, не пел на клиросе. Зело добро. Только это уж на девятый глас.
– Могу и на двенадцатый, – говорит Егор, отворачиваясь к стене.
Пение надоедает, а сон ещё не приходит. Долог зимний вечер. Лесорубы лениво
переговариваются о погоде, о дорожных ухабах, которые надо бы заровнять, о волчьих
следах слева от буерака, что около развилки дорог. Харлам молчит, глядя в серую пелену
застоявшегося у подволоки дыма. Но вот он, выждав паузу, снова подает голос.
– Слыхали, братие, какой со мной однажды случай был?
– Купчиха, поди, водкой угостила,– съязвил кто-то.
Леденцов пропустил это меж ушей, даже не удостоил острослова взглядом.
– Покойник из гроба вставахом,– прогудел он, делая страшные глаза.
Легковерные начали креститься.
– Что ты, Харлам, экое на ночь болтаешь.
– Болтаю? Своими глазами видехом...
– Статочное ли дело, ребята...
– Да что! Покойнику, ему не запретишь, особливо еретику. .
– А Митяш, племянник мой, по книгам сказывал, что привидений быть не может, потому
загробной жизни нет... Неуж неправду в книгах пишут? – усомнился Егор Бережной.
– В книгах! Пишут! – передразнил Леденцов. – На что книги, когда я сам видел. В ту
осень дело было. Еду на Буланке ночной порой через Погост. Сосну разлапистую миновал,
около Ушкуйницкого угора пробираюсь. А там дорога крюк дает, вокруг кладбища
полверсты, пожалуй, лишних. Чем, думаю, холку кобыле мозолить зря, дай-ко я кладбищем
напрямую махну. Тут в ограде пролом, все знают. Вот пробираюсь сквозь ольшаник, а
Буланка упирается, прядет ушами. Ну, думаю, непривычная дорога, дурака валяет господня
кляча. Подхлестываю слегка. А она идёт-идёт да и шарахнется. Что за чепуха? И меня мутить
начинает. Храбрюсь, на лошадь покрикиваю тихонько, а у самого робость загривок чешет.
Тут перед самым проломом в кладбищенской стене кустарник расступился, Буланка как
метнется, я еле усидел, натянул поводья, стегаю её прутом, а она храпит, дрожит вся. Смотрю
вперед, и у меня волосья начинают подыматься, картуз на затылке очутился. Между
могильных крестов вижу, ребята, из земли идет сияние. Темные клочья вылетают и
неслышно падают обратно. На кособоком кресте будто звездочка горит: то потухнет, то опять
вспыхнет. Я бормочу про себя: «Свят, свят, свят»... Не знаю, что делать, хоть назад ворочайся.
А тут из земли как вылетит матёрое, страшное, с таким хлопаньем, ровно сто петухов сразу