Макорин жених

Суфтин Георгий Иванович

поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не

знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и всё тут. Макора

склонилась над картошкой, усердно чистит её, словно важнее этого дела и нет ничего на

свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие – не то насмешливые, не то

ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка

затягивается.

–

Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? – спрашивает, наконец, Макора.

Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.

– Ночевать? Буду ночевать. Совсем.

– Как совсем?

– А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.

Макора кладет неочищенную картофелину, встает:

– Ты что такое сказал? Мне непонятно...

Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается

в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым

умоляющим голосом произносит:

– Егор, что ты... одумайся...

Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора

закрывает глаза...

В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.

– А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!

В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они

раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.

– И погодушка, будь она неладна...

– Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.

– Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?

– Спрашиваешь! Макора – девка аккуратная, у неё всегда всё в норме...

Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки

румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные

гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором,

попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная,

черт её побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А

глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок... Не

смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри...

3

Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти

дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков

обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о

выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками

играть, а

зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти

ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на

месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.

– Проверяешь, Федор Иванович? Всё наперечет, кулак к кулаку, – сострил кто-то.

Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.

– Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? – сказал строго.

– Яснее уж нельзя, Федор Иванович, – послышался опять тот же голос. Синяков

повернулся по направлению к нему, поикал глазами говорившего, видимо, не нашел.

– Будет яснее в случае чего. Твёрдое задание выполнить – раз. Из лесу не выезжать до

весны – два. Пустыми разговорами не заниматься – три. Вот вам и весь сказ.

Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Всё в порядке. И только он сказал или

подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.

– Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то...

– А я не в делянку, домой.

– Домой? Как так? Ты что – ошалел?

Егор расправил усы рукавицей.

– Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то

баба ждет, небось...

– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!

Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.

– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...

Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор

оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.

– Ишь ты какой...

4

«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,

прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.

Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,

пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом

крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...

шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и

грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,

неуж я эдакой неуживчивый?..»

Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв