Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох
Шрифт:
Макс Вебер же исходил из того, что эта иерархия в системе научных дисциплин в том виде, в каком она сформировалась в XIX веке, осталась в прошлом. Отдельные дисциплины избавились от контроля со стороны философии, осуществляемого ею посредством основных понятий и методов, и тот, кто хотел заниматься научными исследованиями, уже не должен был ориентироваться на ее «предельные вопросы». Стало быть, можно было обойтись и без «веры» в науку. Разве что для внешних наблюдателей ученые еще оправдывали свою деятельность общедоступными объяснениями ее целей, ибо их окружению, разумеется, все сложнее было понять, что же они там все–таки исследуют. Внутри науки, напротив, от подобных объяснений легко можно было отказаться[663]. Здесь достаточно было теоретического любопытства, которое Вебер, впрочем, в своем докладе не приводит в качестве мотива. Его собственный ответ звучит несколько более пафосно: благодаря науке отношение к объектам ее интереса становится более интеллектуальным, и поэтому мотивация к занятиям научной деятельностью связана с вкладом науки в «расколдовывание» мира. При этом расколдовывание мира совершенно не обязательно означает его предсказуемость и подконтрольность, что, с точки зрения Вебера,
Так что в конечном итоге получается, что единственное, чего Вебер требует от тех, кто выбирает для себя ничем более не обоснованную научную позицию по отношению к миру, — это стремление к логичности. Какие последствия имеет почитание того или иного бога или кумира, той или иной силы и модус соотношения этого почитания и фактов — в этом вопросе, с точки зрения Вебера, уже содержится та рациональность, каковой является наука в своей функции посредника между человеком и реальностью. Ее противоположность — это не религия и не субъективность, а иллюзии и самообман, который он во всей красе наблюдает в современном ему обществе. Памятуя о спорах в крепости Лауэнштайн, Вебер говорит о том, что у интеллектуалов, по–видимому, есть потребность «обставить свою душу антикварными вещами, подлинность которых была бы гарантирована, при всем этом [они] вспоминают, что среди них была и религия; ее у них, конечно, нет, но они сооружают себе в качестве эрзаца своеобразную домашнюю часовню, украшенную для забавы иконками святых, собранными со всех концов света, или создают суррогат из всякого рода переживаний, которым приписывают достоинство мистической святости и которыми торгуют вразнос на книжном рынке»[664]. Таким образом, если представители естественных наук в самых разных областях уже давно перестали бороться с заблуждениями, существующими за переделами науки, а исследовали лишь те вопросы, которые ставили перед собой они сами, социальным наукам Вебер отводил другую роль. Пусть они не могли решить насущных проблем, но что касается борьбы с иллюзиями и самообманом, то в этом, по мнению Вебера, заключался их главный вклад в развитие культуры.
ГЛАВА 26. Театр мировоззрений: «политика как профессия»
Сколь странна судьба этого мира, где первый настоящий его властитель — профессор. В какой мере он является таковым, видно из той большой глупости, которую он совершил. Макс Вебер о Вудро Вильсоне
В кафе «Ландманн», что напротив Венского университета, весной 1918 года поднялся настоящий рев, исходивший, впрочем, от одного–единственного человека: негодовал Макс Вебер, который в тот год как раз устроился преподавателем в австрийской столице — так, ради эксперимента. Его бы хотели оставить в университете надолго, но он уже решил возвратиться в Германию, где, как ему казалось, было его место. Пока же он еще в Вене и в сопровождении специалиста по античной истории Людо Морица Гартмана, который вскоре после этого станет первым послом Австрийской республики в Германии, встречается с Йозефом Шумпетером в кафе на Рингштрассе. С Вебером они собираются говорить о том, кто после него возглавит кафедру. Шумпетер, несмотря на то что ему всего тридцать пять, уже много поездил по миру. Он учился в Вене, Берлине, Лондоне, Кембридже и Оксфорде, исследовал и преподавал в Каире, Вене, Черновцах и Нью–Йорке. В его лице австрийская школа аналитического модельного мышления в сфере рыночной экономики породила интеллектуала, способного действительно быстро схватывать суть проблемы и мыслить в равной мере просто и практично. Так, например, по поводу спора между абстрактным теоретизированием и исторической школой, о котором Вебер исписал сотни страниц, Шумпетер лаконично замечает, что у этих двух направлений просто разный объект исследования и что как не может быть исторической теории цен, точно так же теория предельной полезности вряд ли скажет что–то новое об устройстве народного хозяйства. С 1911 года Шумпетер преподает экономическую теорию в Граце. Вебер считает его кандидатуру более чем подходящей, хотя, по его мнению, данный кандидат склонен удивлять публику «парадоксальными заявлениями» в своих общедоступных выступлениях, т. е. страдает некой разновидностью «синдрома Зоябарта». Их встречу, по просьбе Вебера, устроил австрийский банкир Феликс Зомари, благодаря которому до нас также дошли некоторые ее детали[665].
Во время разговора в кафе «Ландманн» вскоре была затронута тема революции в России. Шумпетер находит это событие отрадным, ибо теперь социализм будет не просто предметом бесконечных споров, а должен будет доказать на деле свою жизнеспособность. Вебера такая позиция возмущает. По его мнению, при существующих в России условиях коммунизм был бы преступлением, которое приведет к человеческим страданиям и настоящей катастрофе. «Что ж, может быть, — соглашается Шумпетер, — однако для нас это, право же, очень удобная лаборатория». Да, лаборатория «с кучей трупов», взрывается Вебер, который сам еще не так давно считал оправданной гибель миллионов в окопах «ради чести». При существующих в Европе условиях национализм, по–видимому, не казался ему преступлением.
Зомари эта ссора не удивила. Он исключительно
Как понимать произошедшее? Быть может, Вебер здесь столкнулся с человеком, посвятившим жизнь его «кумиру», а именно науке, и теперь с научной точки зрения наблюдавшим за тем, как другие люди, воплощающие в жизнь свои политические ценности, справляются с этой задачей? На протяжении двадцати лет Вебер размышлял о вопросах морали и писал о том, что значит для человека делать что–то из чувства долга, а не по расчету, не по соображениям разума или из стремления к счастью. И в первую очередь благодаря своим исследованиям в области социологии религии он пришел к выводу, что чувство долга не единично: таких чувств много, и они противоречат друг другу. А иначе, если говорить совсем просто, было бы не несколько религий и сакрализированных систем моральных заповедей, а одна–единственная.
Впрочем, в мире, окружавшем Вебера на рубеже веков, религии, как правило, совпадали с определенными культурными кругами, и поэтому религиозные конфликты не стали для него отдельной темой. Однако он обнаруживает плюрализм строгих нормативных ожиданий и в «ценностных сферах» общественной жизни и с легко узнаваемой склонностью к преувеличениям утверждает, что эти сферы предъявляют столь же строгие требования к поведению тех, кто намерен служить им своей профессиональной деятельностью, как и религии. И тогда получается, что человек уже не может в одно и то же время и с одинаковой интенсивностью служить науке и христианству, экономике и искусству, политике и морали. Целевые установки и иерархия ценностей задают границы готовности к самопожертвованию. Может быть, Йозеф Шумпетер в кафе «Ландманн» как раз указал Максу Веберу на то, что сам он боится главного вопроса в своей иерархии ценностей — вопроса о том, что же все–таки является его профессией — наука или политика? Ибо только Вебера–политика могла вывести из себя невозмутимость Шумпетера, ученому такая позиция должна была быть понятной. Кроме того, социальная наука не проводит экспериментов, и если сама история проведет подобный эксперимент в виде революции, то единственно правильным решением будет сохранить хладнокровие и воспользоваться возможностью расширить свои познания.
Но Вебер, разумеется, не может оставаться хладнокровным, что объясняется весьма многообразными причинами, а не только его темпераментом. Во–первых, революция, в отличие от 1905 года, к которому относятся веберовские статьи о России, не просто произошла в этой отдельной стране, но и приблизилась к Центральной Европе. Поэтому теперь это все что угодно, но не «эксперимент», за которым можно безмятежно наблюдать со стороны. Вебер долго верил в победу немцев, однако весной 1918 года эта вера исчезла: сначала Германия своей ничем не сдерживаемой подводной войной спровоцировала вступление в войну Соединенных Штатов, теперь же заключила с коммунистической Россией мир на таких условиях, которые, по мнению Вебера, ясно давали понять всем остальным противникам, что с этими немцами вряд ли удастся прийти к разумному соглашению.
В марте 1916 года совместно с Феликсом Зомари Вебер отправил в Министерство иностранных дел и руководителям фракций в рейхстаге петицию против расширения подводной войны, ненадолго повлиявшую на военную тактику Германии. Начало дружбы Зомари и Вебера относится к 1905 году, когда во время съезда Союза социальной политики они всю ночь напролет спорили о принудительном вступлении в профсоюзы. Зомари был свидетелем веберовского протеста против оценочных суждений в Вене в 1909 году. Впоследствии они снова встретились в Рабочей комиссии по Центральной Европе под руководством Фридриха Наумана: австриец Зомари не только принимал в ней самое деятельное участие, но и финансировал ее работу. Их совместная петиция против начала «тотальной» подводной войны, в принципе не признававшей нейтральных судов, стала реакцией на бряцание оружием со стороны немецких адмиралов, которые, в союзе с военной промышленностью, начиная с 1915 года требовали от правительства более беспощадной войны с противником. Тем самым они, по мнению Вебера, не только демонстрировали неспособность сохранять спокойствие в сложной с военной точки зрения ситуации, но и давали ложную надежду тем, кто был на передовой, что это приведет к скорейшему завершению войны. На самом же деле неминуемое в данном случае вступление в войну США затянет ее настолько, что немецкая экономика уже не сможет ее финансировать. Если Германская империя будет отрезана уже не только от Лондон–Сити, но и от Нью–Йоркской биржи, то покрыть государственные расходы она сможет лишь за счет выпуска новых денежных знаков, лишая себя тем самым будущего в мировой политике.
Обесцениваются денежные знаки, обесцениваются чувства — и снова мы видим, как Вебер передвигает фигуры на своей генеральской карте. Сторонникам подводной войны он предоставляет детальный расчет, сколько грузовых судов с зерновыми, мороженым мясом и консервами нужно задержать у берегов Великобритании, чтобы заставить ее капитулировать. Можно ли вообще перекрыть Ла–Манш? Как скоро Германия сможет произвести необходимое для этого количество подводных лодок?[666] Впрочем, технико–экономическая рациональность — не единственное, чего не хватает Веберу в этом споре. По меньшей мере, так же сильно его возмущает то впечатление, которое громогласные поборники скорых решений, по всей видимости, производят на врага; а впечатление складывается такое, будто страны Тройственного союза во что бы то ни стало стремятся к скорейшему решению конфликта, поскольку на его продолжение им уже не хватает сил.