Макс
Шрифт:
17
Все было так же: все повторялось.
Была зима, как сказано, был самый конец зимы. Зима же, думаю я теперь, зима кончается совсем по-другому, совсем не так, как, скажем, кончается лето: теперь и здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке. Зима, заканчиваясь, вспыхивает всеми своими красками, снег блестит на солнце, солнце блестит на снегу, мороз не ослабевает — напротив, мороз, после краткой, к примеру, оттепели, крепчает, накрепко сковывая, навсегда замораживая: деревья, сугробы… все охватывая собою; и конец февраля, первые числа марта кажутся, как ни странно, более зимними, чем безусловно зимний декабрь и несомненно зимний январь.
Вот так и заканчивалась та далекая, ранняя, несуществующая больше зима: вспыхивая на солнце, накрепко схваченная морозом: Макс (истинный герой моей истории: если это история…) — Макс, выходя из дому, возвращаясь домой, смотрел на все это, яркое, крепкое, ясное — все с тем же, уже почти не покидавшим его ощущением бессилия, в блаженном усилии… все это, ясное, яркое, крепкое, тут же и вновь обращало его к его собственной жизни, нашедшей свою тему, столкнувшейся
То были дни — ему казалось: недели — то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся мучительно долго, пролетевшие мучительно быстро, в мучительном, до сих пор, пожалуй, неведомом ему напряжении. Он платил свою дань; он возвращался домой; спускался к реке; доходил до моста; вечером, вновь возвратившись, смотрел в окно, вниз, на заметенные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу. Он не знал по-прежнему, что ему делать.
— Жизнь нашла свою тему; жизнь, найдя свою тему, распалась надвое, на отрицание — и отсутствие себя же самой.
— Но ведь вот же, вот же, вот же она, моя жизнь… и стоит мне только подумать о чем-нибудь, чтобы ухватить ее обеими руками. Я мыслю ясно; я держу ее крепко; и — что же?
И все опять, конечно, разваливалось; рассыпалось; дробилось; и он, Макс, все снова и снова, но с каким-то, пожалуй, неведомым ему прежде упорством, немедленно, нагонял, настигал свою мысль, — жизнь, — упорно от него ускользавшую; ловил ее; делал шаг и тут же, немедленно, останавливался; и… и все опять, конечно же, начиналось сначала; и вновь, и вновь, не удерживаясь в настоящем, его — уже, конечно, не мысль — не жизнь — соскальзывала как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, быть может, пустое, легкое будущее, — и двигаясь как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, может быть, пустом и легком пространстве, уходила все дальше и дальше — от него, от себя… и он опять ловил ее, с неведомым прежде упорством, — выслеживал, одергивал, — останавливал.
Он уже понимал, может быть, что долго все это не продлится.
— И значит, что-то не так, что-то, значит, неправильно.
То были, как сказано, дни — то были даже недели — то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся, пролетевшие: в блаженном усилии, в мучительном напряжении. То была его, Максова, последняя — или так казалось ему — заранее — он был почти уверен в этом — обреченная на неудачу, безнадежная, но все же попытка: преодолеть… подлежащее преодолению, выйти и вырваться.
— И как же вырваться, как же, думал он, выйти?..
Он выходил, вырывался… ненадолго, изредка — и потом опять, конечно же, падал — в ту же — случайную, чуждую, внешнюю, ему самому неподвластную, как сказано, жизнь — не-жизнь, если угодно.
— А ведь это и должно быть, думал он, жизнью… это внезапное, редкое, трудное.
— Это должно быть — жизнью, это должно быть — легко.
— Ах вот как? — Конечно. — Это должно быть легко… просто… как вдох или выдох.
— И что-то, значит, неправильно, в чем-то я ошибаюсь.
Он пытался начать все сначала, продумать свои предпосылки. Он принуждал себя к усилию — он уже не верил в него.
— Нет, думал он, простым усилием ничего не добьешься, ничего не изменишь.
— И значит, так думал он, может быть, и значит, должны быть какие-то, совсем иные, еще не испытанные, еще не изведанные или, может быть, забытые мною возможности… какие-то, может быть, совсем иные источники жизни.
И шагая, например, вдоль реки или стоя, например, у окна, глядя во двор, вниз, на совсем крошечные, заваленные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу, Макс, продумывая свои предпосылки, — Макс, как будто впервые (он понимал, разумеется, что это не так, но так казалось ему…) — и как если бы (так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на берегу моря…) — как если бы, не выдерживая настоящего, не в силах ему ответить, он, Макс, в эти дни и недели, недели и дни, предпочитал, предпочел пустому будущему прошлое, во всяком случае, подлинное, действительно бывшее, — и в тайной надежде, быть может, найти там, в прошлом, какие-то, совсем иные, забытые им возможности, какие-то, может быть, совсем иные источники жизни, — Макс, короче и как будто впервые, думал, начал думать, в эти дни и недели — о разных, далеких и очень далеких, самой природой своей, своей окраской, звучанием, значеньем и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах, о той, к примеру, неистово-ветреной и теперь уже давным-давно закончившейся, как сказано, осени, когда он бродил и бродил по городу, не в силах остановиться, и в этих блужданиях открывал в себе нечто, дотоле неведомое, ранее незнакомое, то же самое, думал он, что и привело его к этому… раздору с самим же собой, — и набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь, — и о прошлой, к примеру (не отмеченной мною на карте…) или о позапрошлой, скажем, зиме, — о прошлом, о позапрошлом (взятом в скобки, не взятом в историю…) лете, — о его, Максовых (не упомянутых мною…) поездках, — о нашей с ним общей, однажды (и тоже не упомянутой мною…) поездке в тот город, в отличие от Москвы утративший свое название, куда мы снова поехали с ним — отсюда, из этой маленькой, за дюной притаившейся деревушки — гораздо позже, впоследствии, — о дворцах и набережных, мостах и каналах, — о Ростральных колоннах, Михайловском парке, Марсовом поле, — и о том, конечно же, августе, дождливом и темном, когда мы встретились с ним, впервые, как будто впервые, — об этом августе, неправдоподобно-далеком (так думал он, может быть, — и так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на краю мира…) — об этом августе, об этом начале, которое (как и всякое начало, быть может…) одновременно принадлежит и не принадлежит всему последующему (всему тому, собственно, что вместе с ним и началось…) — точно так же, как принадлежит и не принадлежит оно всему предыдущему (всему тому, соответственно, что вместе с ним и закончилось…) — об этом кратком, единственном, в дожде и холоде, тумане, шелесте листьев затерянном,
Зима заканчивалась; снег блестел на солнце; солнце вспыхивало на снегу: все более ясным, все более ярким, уже почти ослепительным светом; мороз, все усиливаясь, накрепко сковывая, странную неподвижность придавая деревьям, сугробам, самый воздух делая, наконец, неподвижным, стеклянным, мелкими льдинками опускался на землю, мелкими льдинками потрескивал под ногами; и казалось, что — вот, вот сейчас — все это оборвется, рассыплется, рухнет под собственной тяжестью… но все это еще держалось, сверкало, сияло, и он, Макс — как ни хотелось ему — а ему уже очень хотелось: бежать… забыться, рассеяться… пойти куда-нибудь в гости… почему бы и нет? — Макс, посреди этой яркости, крепости — щуря глаза и потирая замерзшие руки — еще упорствовал, еще не сдавался.
Нет, нет, он уже не верил в усилие; все снова и снова думал он, что это должно быть легко и получаться само собою… это трудное, редкое… как вдох или выдох.
И были, были, конечно, какие-то, всякий раз неожиданные — и всякий раз как будто сулившие, обещавшие что-то — нет, не длившиеся, конечно, по-прежнему — выпадавшие, конечно, из жизни, — но все-таки были, пусть краткие, редкие, всякий раз неожиданно ему, Максу, удававшиеся, дававшиеся мгновения, когда вдруг и как бы сама собою, с чудесной ясностью, в чарующем промежутке, виделась ему, скажем, река, скажем, мост, блеск солнца, блеск снега, без всяких усилий.
И было — при всем напряжении, упорстве — вопреки ли, благодаря ли ему — было и что-то совсем иное, пожалуй, что-то тихое, затихающее в этих днях и неделях, неделях и днях, что-то тайное, потаенное, затаившееся… медленно, медленно — сквозь все прочее и все остальное — сквозь блеск и сияние — напряженье, упорство — яркость и крепость — проступали очертанья каких-то, далеких и очень далеких, забытых и совсем забытых времен; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; все дальше и дальше уходил он куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся ему, Максу, дорогам: они же, пересекаясь и путаясь, все чаще и как будто с разных сторон, из более раннего, из более позднего, подводили его к тому дождливому, холодному и темному августу, когда мы встретились с ним: к этому краткому, единственному, между уже и еще, между концом и началом затерянному мгновению; впервые в жизни, быть может, он почувствовал в нем что-то загадочное, с тех пор, быть может, утраченное, быть может — невозвратимое; впервые в жизни, быть может, он спросил себя — что же: что же было тогда, в августе, в начале всего?.. Он сам не знал, может быть, что тогда — было.
— Был дождь, был холод, туман… падение капель, дрожание листьев… и это чувство внезапного, чудесного пробужденья… и это осеннее, робкое, радостное, с тех пор, быть может, утраченное… да, утраченное, быть может, ощущение — жизни: забредшей — куда-то, заблудившейся и затерявшейся — где-то, среди деревьев, в тумане и холоде.
И что-то скрывалось, что-то словно таилось там, в этом холоде и в этом тумане — он сам не знал что — но что-то словно окликало его оттуда, из глубины этого далекого, дождливого и темного августа, звало и манило… и стоя, например, у окна, глядя, по-прежнему, вниз, во двор, где уже сгущались, может быть, сумерки, и не в силах пробиться сквозь скованный холодом воздух, свет какого-нибудь, например, фонаря казался большим, стеклянным, светящимся шаром вокруг другого, поменьше, такого же, — Макс, в эти дни и недели, недели и дни (еще, все-таки, длившиеся…), и уже понимая, как сказано, что долго они не продлятся, — уже понимая, быть может, что, не выдержав, он очень скоро оставит усилия, бросит старания, и что как только он бросит их — случайное, внешнее, легкое, пускай лишь на какое-то время, захлестнет его целиком и заполнит его без остатка, — и уже стремясь, в общем, забыться, рассеяться, — пойти куда-нибудь в гости, — но еще упорствуя, еще, все-таки, не сдаваясь, — Макс, в эти дни и недели, пытался вспомнить, пока не поздно, что же все-таки было тогда, в августе, в начале всего, и вспоминал, разумеется, дождь, холод, туман, внезапное пробуждение, призыв, впервые услышанный… и по-прежнему глядя в окно, видел те, какие-то, дачные улицы, дома, крыши, заборы, видел лес, просеки, видел станцию, магазин возле станции, и по разным дорогам к нему приближаясь, как будто обходил его, все снова и снова, этот замкнутый в себе мир, где мы жили каждое лето, когда-то, где мы в последний раз жили с ним в августе, который, в августе, разомкнулся… этот, иными словами, всего в каких-нибудь сорока минутах езды от города — на так называемой электричке — расположенный дачный поселок, который он, Макс, помнил, конечно — как и я его помню, теперь — наизусть, и в котором каждый дом, каждое дерево, все изгибы всех тропинок в лесу как будто хранили в себе и сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена, как будто доносили до него, Макса, и что-то от того августа, когда мы встретились с ним, и что-то от той, уже совсем сказочной, призрачной, уже невообразимой более жизни, которая как раз и закончилась — в августе. И внезапное, безнадежное, горестное, но вместе с тем и в то же самое время как будто примирявшее его с чем-то, с самим же собою, влечение — ко всему этому охватывало его; и — где же все это? спрашивал он себя, куда же… куда же все это делось? и как же могло случиться, что он, Макс, так странно запутался и в таком раздоре оказался вдруг с самим же собою?..