Макс

Макушинский Алексей Анатольевич

— Смотрите, Фридрих, — сказал он.

— Это одна из моих самых любимых пьес, — сказал я. — Может быть, самая любимая.

— Моя тоже, — сказал Макс. — Последние две недели.

И посмотрев на Фридриха, рассмеялся; Фридрих улыбнулся в ответ.

Театр, как сказано, некий театр уже втайне присутствовал в моих, еще бесконечно далеких от осуществления планах, надеждах и помыслах. Я еще сам не знал, может быть, что мне с ним делать; я понимал лишь, что обойтись мне без него не удастся. Я искал соответствий, указаний, намеков; я не находил их. И я вспоминаю теперь волнение, меня охватившее, когда, сообщив мне, что Фридрих (смотревший на меня — серыми, Вериными глазами…) играет в том самом театре (на маленькой площади…), о котором, если я помню, он, Макс, рассказывал мне когда-то (я помнил: конечно…) — Макс, стоя по-прежнему у окна и как бы между прочим, объясняя свой смех и Фридрихову улыбку, добавил, что — не далее, как две недели назад — он смотрел там (на маленькой площади…) спектакль — по вот этой (он положил ее снова на стол…) — вот по этой, действительно, пьесе.

— Неужели она идет там?

И — как же? — и — расскажите мне об этом спектакле.

— Самое лучшее просто-напросто посмотреть его, — сказал Фридрих.

— В таком случае, расскажите мне немного… о репетициях, например… как они проходят, когда начинаются.

— Зачем вам все это? — спросил Фридрих. — Просто так?.. или.?

Я признался ему в своем собственном (столь похожем — думаю я теперь — и столь, в общем, непохожем на Максово…) влечении к театру, в своих тайных поисках неких соответствий — с чем же? — вот именно — с каким-то, совсем иным, быть может, театром (так или примерно так я сказал…) — театром, которого, наверное, нет, и не может, наверное, быть, но который все же видится мне иногда… Макс, я помню, посмотрел на меня с изумлением.

— Я не знал за тобой ничего подобного, — сказал он.

— О да, конечно. И я очень много ходил в театр последнее время; всю эту зиму. Я не нашел, увы, почти никаких соответствий. Бывает лучше, бывает хуже; чаще хуже, чем лучше. Но хочется, в самом деле, чего-то совсем иного… какого-то — совсем иного театра.

— Какого же? — спросил Фридрих (взмахнув рукою, посмотрев на меня…).

То была, как сказано, лишь некая мысль: мысль, подобно облаку или, скажем, туману сгущавшаяся во мне самом. Мне видится (сказал я…) что-то простое и строгое, отрешенно-чистое, почти абстрактное, может быть. В конце концов (так или примерно так я сказал…) — в конце концов, я хотел бы, наверное, чтобы все оставалось самим собою, сцена сценой, актеры актерами. Я понимаю, что это немыслимо, что сцена всегда что-то изображает, актеры играют кого-то. Но все это, с известной точки зрения, случайно.

— Мне кажется, я понимаю вас, — сказал Фридрих. — Вы хотите, значит, театра вполне театрального — (и на каждом из этих двух а — театр-а-льного, значит, те-а-тра — руки его взлетали, голос же падал так низко, что казалось, ему и вовсе не выбраться никогда на поверхность…). — Сергей Сергеевич… это наш режиссер.

— Я знаю.

— Да? Откуда?

Я кивнул в Максову сторону; Макс улыбнулся.

— Ага, понятно.

И тут опять, я помню, раздался звонок; пришла Вера; и когда я открыл ей дверь и возвратился вместе с ней в комнату, все, разумеется, изменилось, взгляды легли иначе, тени легли по-иному.

Уже смеркалось, я помню, за окнами; Макс, отойдя, наконец, от окна, снова сел на диван — как и Вера — и время от времени посматривая на ее четкий профиль, обращенный к нему, черные волосы, вдруг, и с каким-то, казалось мне, вопросительным выражением глаз смотрел на меня — я сидел, как и Фридрих, за круглым, посередине комнаты стоявшим столом — и потом вдруг словно указывал мне глазами на Фридриха, с каким-то, по-прежнему, вопросительным выражением в них, как будто спрашивая меня, что я думаю о новом его приятеле… я же, поражаясь его сходству, переводил взгляд с серых, Вериных — на Фридриховы, тоже: серые, тоже: Верины — так я думал — глаза; Вера, в свою очередь завороженная — я это видел — движениями, кружениями его рук, смотрела, почти не отрываясь, на Фридриха — и только время от времени поворачивалась, в свою очередь, к Максу, сидевшему рядом с ней; Макс молчал; Вера тоже.

— Так вот, Сергей Сергеевич, наш режиссер, тоже любит поговорить о чем-то подобном. Театр — говорил он недавно — вчера, кажется — на репетиции — всякий театр — и в частности, значит, наш: на маленькой площади — сам стремится к этой чистоте, простоте, к этому — так, кажется, он говорил — раскрытию своей сущности и обнаженью своей природы.

— Он говорил так?

— Да, так говорил он.

— А что вы сами об этом думаете?

— Ничего, — сказал Фридрих — вдруг засмеявшись. — Я, сказать по правде, ничего об этом не думаю.

Но я все-таки еще попытался что-то — выспросить у Фридриха: о спектаклях и репетициях, о том, как они проходят, когда начинаются, о распределении ролей, об отношениях, скажем, между актерами, между актерами и режиссером, к примеру… обо всей этой, следовательно (так думаю я теперь…) — мне, в ту пору, еще совершенно неведомой и уже ничего, или почти ничего общего, разумеется, не имевшей с моими абстрактными виденьями жизни, которой и был, конечно, театр — пускай отчасти — для Фридриха, не только для Фридриха, которую и мне (думал я…) тоже следовало, хотя бы отчасти, узнать… как ни жаль мне было абстрактных моих видений; Фридрих, пообещавший мне, между прочим, созвониться со мною перед ближайшим спектаклем по — здесь не названной — он назвал ее, разумеется — пьесе (тайный прообраз…), — отвечал мне, я помню, вполне охотно, подробно, чуть-чуть забавляясь, может быть, моим любопытством, делая вид, может быть, что забавляется им.

— Кто это? — спросила Вера, когда мы остались вдвоем.

— Фридриха, — сказал я, — я вижу впервые.

— А. Макса?

— Макс, — сказал я, — это… долгая история.

И лишь совсем поздно вечером, или, вернее: ночью, когда где-то, за окнами, уже редела и таяла мгла, и, пробиваясь сквозь узкую прорезь штор, уже скользили по комнате первые серые полосы, отблески и мерцанья, — и предрассветные, резкие крики птиц уже врывались в смятенье и нежность кончавшейся ночи, — я, с откровенностью, для меня самого неожиданной, и с волшебным, пьянящим, тревожным и радостным чувством преодоления последних, до сих пор, до этого утра еще лежавших

между нами границ, и с тайным, конечно же, сознанием того, что я делаю что-то недолжное, что-то запретное, но уже не в силах остановиться и останавливаться не желая, — я стал вдруг рассказывать Вере эту историю, бесконечно-долгую, бесконечно долго (или так мне казалось…); и рассказывая ей о том августе, когда мы впервые, как будто впервые встретились с Максом, и о том, как мы шли с ним навстречу друг другу (странно медленно, с каждым шагом все ближе…) — и втайне, с каким-то щемящим весельем вплетая в этот рассказ свои, еще приблизительные, но уже готовые, уже найденные мною формулы, определенья, эпитеты, — вместе с тем, и без всяких усилий, находил для всего этого еще какие-то, совсем иные, прекраснейшие (или так мне казалось…) слова и сравнения: тут же, впрочем, от меня ускользавшие; и все это, весь этот август, окутанный: падением капель, очарованный: дрожанием листьев, затерявшийся: в дожде и тумане, — и тот костер, который мы жгли с ним в лесу, — и последняя ночь, и забор, и мокрые доски, — все это, однажды бывшее, незабываемое, исподволь, постепенно превращалось в моем пересказе во что-то, еще только имеющее быть, из некоей данности — в некое, еще невыполнимое, конечно, задание: — я, следовательно (и с тайным, конечно же, сознанием того, что я делаю что-то недолжное, что-то запретное, но уже не в силах и не желая останавливаться, — и с пьянящим, тревожным и радостным чувством преодоления последних, еще лежавших между нами границ…) — я, значит, рассказывал ей, Вере, о моих, самых тайных и самых робких, еще бесконечно далеких от осуществления планах, надеждах и помыслах: и причем рассказывал о них так, как я еще никогда, никому, и даже Алексею Ивановичу, о них не рассказывал: с откровенностью (неожиданной для меня самого…), бесконечно долго (или так мне казалось…). И тот город, в котором все мы жили тогда (и Макс, и я сам, и она, Вера, сжимавшая мою руку и закрыв глаза, слушавшая…) — этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, где старое так причудливо сплетается с новым, дозволенное с запретным, еще возможное с совершенно немыслимым, — и та, если угодно, жизнь (к которой все мы были причастны: и Макс, и я, и она, Вера — сжимавшая мою руку…) — эта жизнь, полупризрачная, втайне и даже откровенно сомнительная, неописуемая: все это (говорил я Вере…) — все это тоже будет в моей истории, — все это тоже будет в ней как-то (но я еще сам не знал, конечно же, как…) учтено и даже — отчасти — описано; и даже (думаю я теперь…) — и даже некий театр, вообще и какой-то, уже был в ту далекую ночь упомянут. И эта (говорил я…) история: она будет двигаться медленно, медленно, долго — так же медленно, как, знаешь, падает лист с дерева в безветренный день, — кружится, кружится: так медленно, как будто ему вообще не долететь никогда до земли… — но она будет все-таки двигаться: кружась, возвращаясь, поворачивая обратно — двигаясь дальше; — и в ней, говорил я, — в ней будут, наверное, еще какие-то, еще неведомые мне персонажи, но тайный стержень ее пройдет, наверное, где-то посредине: между Максом и мною. То были старые мысли, много раз передуманные, много раз перепробованные — как будто впервые приходили они ко мне в ту далекую ночь: откуда-то: из предрассветной тишины за окном (вместе с криками птиц…), из безмолвия в комнате… и поражая меня своей новизной, неожиданностью, неизбежностью, странно сплетались, загадочно смешивались с влечением — к ней, Вере; — и непроглядная темень ее волос, совсем рядом со мною, и плечо, утратившее в этом сером утреннем свете свою (пленявшую меня…) смуглоту, и что-то округлое, мягкое, вдруг появившееся в ее, обычно столь четком и даже резком профиле: все это, восхищая, волнуя, как будто входило, как будто вплывало в мою, только что и впервые рассказанную ей историю: уже неотделимое, может быть, от ее, истории, издалека нараставшего ритма, дальнего замысла; — и я никогда не забуду того чувства, которое я испытал, когда она, Вера, до сих пор лишь сжимавшая мою руку, вдруг снова прижалась ко мне: — и я чувствовал себя так, как будто я держу в руках и сжимаю в объятиях что-то, до сих пор от меня ускользавшее, что-то, до сих пор мне не дававшееся: саму мою историю, может быть (еще бесконечно далекую от осуществленья…).

После чего, странным образом, мы с Верой стали как бы отдаляться друг от друга, и хотя еще некоторое время встречались по-прежнему, и даже довольно часто, ничего похожего на блаженную близость этой ночи уже не было между нами; и в конце концов, почти незаметно, не оставив во мне ни печали, ни сожаления, ни горечи, она, Вера, как будто выпала, выскользнула из моей жизни: и чтобы только теперь (здесь, поворачивая обратно…) снова ко мне возвратиться, и причем возвратиться ко мне вместе со всей (тогда не испытанной…) печалью, и горечью, и сожалением.

26

Уже год? — Да, уже почти год живу я здесь, в этой маленькой, и заваленной по-прежнему снегом, за дюной притаившейся деревушке.

Уже почти год — без одного какого-нибудь (еще зимнего…) месяца.

Уже год — и еще зима, здесь, без всяких сомнений.

Еще зима, уже год: и глядя, к примеру, в окно, вот сейчас, я вижу только снег, снег и снег, чуть-чуть поблескивающий на солнце; и каждое утро, проснувшись, растапливаю, почти докрасна, печку; и покончив с писанием, выхожу, разумеется, на море; и море, всю эту зиму то совсем замерзавшее, то, отчасти, оттаивавшее, теперь, как и должно быть в конце зимы — безусловно зимнем и более зимнем, чем ее, к примеру, начало, ее, например, середина… — море, как и должно быть, лежит безмерной, неизмеримой, заметенной снегом и чуть-чуть поблескивающей на солнце, с легкими и едва заметными торосами, застывшими волнами, гладью; и я иду по ней, скольжу по ней, вдаль; и вдруг оборачиваясь, вижу берег, уже отступивший, вижу сосны над берегом, небо над соснами; возвращаюсь.