Макс
Шрифт:
А между тем и как только он остался один, все то, так думаю я теперь, от чего он до сих пор убегал, тут же — и как будто заполняя собою некое, вновь, как только он остался один, в нем самом, Максе, освободившееся пространство — тут же, вновь, к нему подступило; оставшись один, вовсе не был он, разумеется, — то был, то не был он, в самом деле, — один; и шагая, к примеру, вдоль моря, уже, допустим, вечернего, гаснущего, то — терял, разумеется, то вновь находил свою мысль; она же, ускользая от него самого, вновь и вновь превращалась, конечно же, в мысль — для кого-то другого, ему уже неподвластную.
И он вновь, как некогда, принуждал себя, конечно, к усилию; и продлить его… нет, продлить его не мог, в общем, по-прежнему.
И
Все было так же; ничего, конечно, не изменилось.
А ничего и не могло измениться. Должно измениться?.. Да, должно измениться.
И вот теперь уже думал он, продумывая свои предпосылки, об Алексее, конечно, Ивановиче, и вспоминал тот разговор, разумеется, который вели они, в моем, так скажем, присутствии, ночью и на бульваре, полгода назад.
— И что если он был прав, в самом деле… и я лишь воображаю себе какое-то… легкое будущее… оно же никогда не наступит.
— Есть ведь только то, что есть… вот сейчас… вот это море, уже вечернее… вот это облако, гаснущее… и вот эта, вот эта, между морем, облаком летящая чайка.
— И ничто, никто… как сказал он в ту ночь?.. ничто, никто не избавит вас от усилия… вот сейчас, вот здесь, в настоящем.
— Вы хотите всего сразу. Ну что же.
И уходя все дальше и дальше от людных мест, курортных поселков, опять и вдруг успокаиваясь, садился он, как пару дней назад, вместе с Фридрихом, на песок, и смотрел, и вновь смотрел, разумеется, на море, еще озаренное последними, розовыми, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, с внезапной надеждой.
— Да, действительно, успокоиться, так думал он, может быть, успокоиться, и смириться, и принять, и взять на себя этот… труд жизни, эту последовательность усилий, ежедневно возобновляемых.
— И то, что не получается сегодня, получится, может быть, завтра. И вот так, может быть, постепенно… так, может быть, понемногу… приближаясь к искомому.
Так думал он, следовательно… и поднимая голову, пересыпая руками песок, вновь и вновь видел луну, в те дни как раз достигшую, может быть, своей законченной полноты и совершенной округлости, и тихий свет ее, бежавший к нему по воде, и возле дальнего мыса, в другой части неба, переходы, провалы последних, еще розовых, еще красных, вдруг сизых, зеленоватых, вечерних, застывших, замирающих облаков… и ему так хотелось, конечно… ответить, и так упорно и так настойчиво звучал этот тайный, безмолвный, безмерный, ко всей его жизни обращенный призыв, что он, Макс, закурив, может быть, сигарету, не выдерживая волнения… но радостного, но исполненного надежды, вставал; шел обратно; и вновь думал, наверное, что — вот, это только сейчас, вот сейчас… и чего бы он ни хотел, к чему бы он ни стремился, ничто, никто, в самом деле, не избавит его от усилия… от этой, так думал он, может быть, перед ним, перед ним, Максом, не перед кем-нибудь, перед ним стоящей задачи.
— Ее нельзя решить… раз навсегда. Ее надо решать все снова и снова… каждый раз заново. И это не может быть легко… это трудно. Пусть так.
— И надо каждый раз начинать все сначала… каждый день начинать все сначала. Ничего еще не потеряно… нет… ничего еще не потеряно.
И с этими мыслями засыпал он, возвратившись домой; с ними же просыпался; начинал все сначала.
И что-то вдруг получалось у него, может быть: здесь; само собою, может быть, получалось вдруг у него; и вновь и вновь принуждая себя к усилию, продлевал, но все-таки продлевал он, в себе самом, искомую ясность, вожделенную собранность; и отдельные мгновенья, пусть краткие, отрезки временами, пускай небольшие, складывались, может быть, в некое, обнадеживающее и отрадное
И затем вдруг ничего, конечно, не получалось; все, вдруг, разваливалось; мысли путались; взгляд, не в силах ни на чем задержаться, перескакивал с одного на другое; внимание ослабевало; и как ни пытался он восстановить, в самом себе, вчерашнюю, скажем, ясность, повторить — вчерашнюю собранность, он не только не мог повторить их, но сами эти попытки, сами эти старания уводили его, казалось, все дальше и дальше от искомого, вдруг недоступного.
— Постепенно и понемногу?.. Как бы не так… — думал он.
— И что-то, значит, неправильно… в чем-то я ошибаюсь. И значит… и значит, должны быть все же какие-то… совсем иные возможности. И… и нужна, конечно, решимость — прежде всего… готовность — к еще не изведанному.
Он чувствовал — он вдруг опять, может быть, не чувствовал в себе этой решимости. Он хотел — он боялся этих решений.
— И никто, никто не знает, конечно, чем все это обернется.
И внезапное, может быть, беспокойство охватывало его, и как бы предчувствие чего-то… мучительного: и как если бы (думаю я теперь…) та, уже давным-давно проступающая на карте, еще не отмеченная, уже упомянутая, для нас обоих, пожалуй, важнейшая, для него, Макса, из всех зим мучительнейшая зима, — зима, о которой он еще ничего, конечно, не знал, о которой он вообще, конечно, не думал, — как если бы, уже надвигаясь, уже — начинаясь, зима, мучительнейшая из всех, уже втайне бросала свой отсвет — свою, точней скажем, тень — на это, еще никакой зимы, конечно, не предвещавшее, еще длившееся — здесь, почти здесь, у этого моря — лишь втайне, может быть, совсем втайне, может быть, клонившееся к осени лето.
И вновь, может быть, хотелось ему — бежать; уехать, к примеру, в Москву, почему бы и нет?..; и с неожиданным для него самого сожалением думал он о той жизни, которой жил в последнее время; о Лизе; о Фридрихе; однажды, через неделю, вновь дошел он до станции, где, в кассе, можно было (и до сих пор можно…) купить билет не только на электричку, но, при наличии свободных мест (говоря языком, для меня, конечно, запретным…) на любой поезд в любом направлении; и занял очередь в эту кассу (там всегда была очередь…); и соскучившись стоять в ней, вышел, вновь, на перрон; посмотрел на реку, за железной дорогой, луга на том берегу; и ни о чем не думая, не зная, что делать, пошел снова прочь, снова к морю, в тот день серому, пасмурному, с тихим и едва заметным сиянием, пробивавшимся из-за нависших над ним облаков; и стоя у самой воды, под шум волн, набегавших на берег, крик чаек, взлетавших с него, решил, что все-таки нет… нет, он останется.
Он останется — он остался; и хотя уже надвигалась, как сказано, начиналась, быть может, зима, мучительнейшая из зим, еще — еще никакой зимы, разумеется, не было; еще было, все-таки, лето, все-таки море, песок, и сосны, и ветер; и какие-то более ясные, и какие-то более темные дни; и облака, и огромная тень их; и дождь, и капли на ветках; и тот особенный, одновременно прозрачный и пронзительный свет, какой только здесь, наверное, и бывает, и в котором все это вдруг вспыхивало, вдруг, на мгновение, загоралось.
И он опять, и опять успокаивался, и вновь говорил себе, должно быть, что, нет, ничего еще не потеряно, что сегодня не получающееся завтра получится… и с оживавшими в нем надеждами, лишь изредка его покидавшими, вновь и вновь принуждал себя, конечно, к усилию… как тогда, как когда-то.
Но и что-то еще (так думаю я теперь…) — но и что-то совсем иное, опять-таки, тоже было, пожалуй, и вновь было, наверное, в этих — тоже, если угодно: днях, вновь: неделях.
Уже давным-давно уехал, как сказано, Фридрих; уже все совпадения кончились.