Макс

Макушинский Алексей Анатольевич

— Тридцатого июня… к примеру.

В конце мая Макс позвонил мне: сам позвонил мне: впервые после спектакля.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Куда же?

— А вот куда, — сказал он.

— Я уже слышал об этой деревне, — сказал я. — Я почти доехал до нее… год назад.

— Да, я помню. Ты рассказывал мне.

— Как давно это было, — сказал я.

— Что именно?

— Тот день, когда мы попали под дождь, под мост, — сказал я.

— Очень, очень давно.

— А знаешь, — сказал я. — Я бы тоже поехал куда-нибудь… к морю. Может быть… может быть, я приеду к тебе туда.

— Ну… я не знаю, — сказал он. — А впрочем… я осмотрюсь там и напишу

тебе. Или позвоню… если оттуда можно звонить.

— Отличная мысль, — сказал я.

51

Он приехал в начале июня.

(Бессонная ночь; станции; полустанки; огни; шлагбаум; станции; бессонная ночь…)

И так же, как два года назад (да, Фридрих… что он, где он теперь?..) — так же, следовательно, как два года назад, сойдя с поезда, пересел он в так называемую электричку (было совсем раннее утро; пустой вагон; туман в окне; деревья в тумане…) — проехал, едва заметив ее, ни о чем не думая, в растерянности и полудремоте, ту самую станцию, где они сошли некогда с Фридрихом, — заснул: на мгновение, — и лишь доехав, вдруг, до последней, конечной станции (где он никогда не бывал и где он должен был сесть в автобус…), вдруг как будто проснулся.

— Скажите, а где здесь —?..

— Стоянка автобусов? Да вот же она перед вами…

Я знаю все это, теперь, наизусть: и эту стоянку, и три сосны перед нею (две рядом; одна — конечно — поодаль…), и скамейки, и клумбу, — и расписание этих автобусов я тоже знаю теперь наизусть (семь сорок пять; девять тридцать…); он же, Макс, читал его с тайным волнением, не понимая, должно быть, куда ему ехать, что делать, — и втайне удивленный, наверное, таинственным, в самом деле, — таинственным и странным звучанием каких-то, ничего ему не говоривших названий — каких-то городов, каких-то, быть может, поселков (Колка, Мерсрагс… что это значит?..).

И в конце концов он постучал, разумеется, в окошечко кассы, и невидимая — конечно — кассирша протянула ему билет и дала необходимые разъяснения.

Он выпил кофе на станции; он дождался автобуса.

Автобус же, поплутав минут десять по улицам, замерев у шлагбаума, задержавшись на перекрестке, выехал, вдруг, на шоссе — и все, вдруг, изменилось. Это было совсем непохоже на те места, те поселки, в одном из которых он жил, некогда, с Фридрихом и сквозь которые он только что, едва их заметив, проехал; — но это был лес, и поле, и простор, и пространство, и песок у обочин, и шоссе, убегавшее вдаль…

Шоссе это я тоже знаю теперь наизусть; и здесь тоже есть, разумеется, деревни, поселки; они не переходят друг в друга; лес окружает их.

И всякий раз неожиданно возникали они перед Максом; но возникнув, и промелькнув (автобус шел быстро; встречных машин не было…), и может быть, поманив его, Макса, своими редко стоящими домиками, или каким-нибудь деревом у самой дороги (с еще почти весенними, почти прозрачными листьями…), кустом сирени (только-только зацветшей…), или круто изогнутым мостиком через бегущий к морю ручей, — поманив, промелькнув, исчезали, терялись.

Он ни о чем не думал; он смотрел, молча, в окно.

Еще было утро, как сказано, но туман уже поднялся, и уже набиравшее силу солнце вставало за соснами: там, где, как казалось ему, было море. — Море? — Конечно. — Он помнил, однако, закаты на море, два года назад, и как прямо за воду, в воду, падал пылающий шар.

— Странно, странно и удивительно…

А между тем, эта странность легко объясняется изменением линии берега и незаметными поворотами лишь по видимости прямого шоссе.

Автобус,

от деревни до станции — и, соответственно: от станции до деревни — идет, как уже говорилось, минут сорок пять, пятьдесят, иногда час. Все это не такие уж огромные расстояния. Но, чем дальше он ехал, тем дальше (или так казалось ему…) уезжал он: и от станции, и от самой железной дороги, — от поездов, электричек, — и еще, и еще от чего-то…

Он подошел к водителю; он сказал названье деревни.

— Да, да, конечно; не беспокойтесь…

И вот опять, значит, лес, и поле, и песок у обочин, и сосны, и солнце, и облака, и мгновенные, всякий раз неожиданные изменения, смещения перспективы: все это (как бывает после бессонной, в поезде, ночи…) просто и скромно, ни на чем, на самом себе, не настаивая, входило в него, Макса, вплывало в его бездумность (втайне задумчивую…), в молчанье, в отсутствие… и проплыв, пролетев, промелькнув, так же просто и так же скромно, ничего не требуя, ни к чему (вот это слово…) — ни к чему, может быть, не призывая, проходило, забывалось, терялось.

И только однажды (за вдруг расступившимися соснами; повернув голову…) увидел он: море.

Автобус остановился; Макс вышел.

Ну что же: столбик, скамейка…

Я был там: сегодня утром; и там, за все эти годы, ничего, конечно, не изменилось. Там так же, тот же отсвечивает на солнце песок (почти белый: в отличие от морского…); и так же, за дальний лес, загибаясь, уходит шоссе; и тот же ветер шумит в вершинах деревьев.

— Но Боже мой, как медленно он удаляется — исчезает, уменьшаясь в размерах — за поворотом, за выступом леса — бесконечно — автобус — исчез… и вот я сижу здесь, один, и спешить мне, разумеется, некуда, идти никуда не надо… и вот эти сосны, этот песок, этот ветер, и эти, конечно же, белые, легкие… как давно я не видел их… облака.

Он вытянул ноги; он закурил сигарету.

— Жизнь находит, но жизнь и теряет, вдруг, свою тему. Она становится жизнью — о чем-то; она опять превращается в жизнь — просто так, ни о чем…

Промчалась, обдав его ветром, машина; исчезла: за поворотом.

— И почему же… и почему же я думал, будто они чего-то хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками?.. Ах, они, может быть, ничего от нас не хотят…

Они, может быть, ничего от нас не хотят: — и покинув, наконец, остановку, отыскав, по названию дома, и после недолгих переговоров с хозяевами, сняв — сначала на месяц, а затем и на все лето — комнату — мансарду: как уже давным-давно было сказано, — Макс, войдя в нее, увидел вдруг, в окне, за окном — непонятно откуда возникшее перед ним — по дороге им не замеченное — здесь, на этих страницах, уже давным-давно возникшее дерево, с его круглой, парящей в воздухе кроной и размытыми, зыбкими очертаниями ствола, — то самое дерево, на которое и я смотрю теперь, все эти годы, каждый вечер, проходя мимо, вновь оборачиваясь… и ни к чему не призывая его (ничего не требуя, ничего не желая…), оно было там, за окном — стояло: прямо напротив — как и он, Макс: застыв, замерев.

— И неважно даже, смогу ли я увидеть его, ответить ему… вот сейчас. Важно лишь что-то совсем иное… за всеми чувствами, мыслями…

— И я могу отойти, разобрать вещи, вновь возвратиться… Оно не уйдет — никуда… Оно стоит — и будет стоять здесь, на краю поля, прямо напротив…

— Но и это неважно… и это неважно…

Он приехал в начале июня, и значит (так думаю я теперь…) — и значит, была еще та легкая дымка в воздухе, прозрачная влажность, которая всегда бывает здесь между весною и летом и всякий раз, на мгновение, повторяется осенью.