Макушка лета
Шрифт:
Сидя в самолете подле иллюминатора, я любовалась узором взлетной полосы, составляемым шестиугольниками железобетонных плит.
Когда поднялись и стали разворачиваться, взлетная полоса, лежавшая среди зеленой травы, выглядела ровно, серый ее цвет сглаживал чувство любования, будил каменную опасность: грохнемся об нее — вдрызг. Под воздействием перемены в восприятии, я как бы с высоты посмотрела на недавний свой восторг, вызванный уверенностью, что Марат жив, и на восхищенное размышление о его судьбе и сущности. И я сказала себе: «Сохраняй трезвость оценок. Не гипнотизируй
Самолет заходил на посадку. Поверх крыла, косо наклоненного к земле, завихривался белый город, вживленный в огромный сосновый массив.
В стороне от города, ближе к сизому рубленому поселку, охваченный кирпичными стенами приник к плоскогорью завод: новенькие корпуса, вероятно, длиной в километр, и старые, искрасна-черные, с ржавыми трубами. Он, разумеется, завод «Двигатель».
Обычно я скучаю по индустриальному пейзажу и, едва увижу промышленные сооружения, принимаюсь глазеть на них, как девчонка на облака. Мою сестру Беатрису, для которой красота существует лишь в сельских видах, правда, она беспощадно изымает из них тракторы, комбайны, всяческие постройки из бетона, это возмущает
— Нелепость! — кричит она. — Все равно что поэтизировать крематорий.
Сознаюсь — в картине завода, открывавшейся с воздуха, не было ничего зрительно приятного, и я подумала: «Быть может, Беатриса права? Не эстетическая ли фальшь правит восприятием, когда из промышленного, пусть оно и служит насущным потребностям общества, я стремлюсь извлечь прекрасное? Несуразной, безумной была бы попытка, если бы я вознамерилась ловить раков в цистерне с пропанбутановой смесью».
Допускаю, что турбулентное течение в моем восприятии возникло от противоборства душевных потоков: один из них, вызванный редакционным заданием и охотой встретиться с Маратом, был нисходящим, другой — взмыл навстречу ему под воздействием природы в окрестностях Желтых Кувшинок: красноствольной рощи, дымчатых шаров приречных ив, хребта, мохнатого от леса, увала, склоны которого выравнивались в степь, сияющую накрапами озер.
Мы пошли на снижение. Я заметила белую козу, бегущую к посадочной полосе. Она собиралась проскочить перед шасси самолета. Моторы, было утишившиеся на мгновение, гаркнули. Наверно, дрогнуло сердце пилота? Срежет шкодливую бестию, но глазомер подсказал: «Проскочит». И тут же сбавил газ и не бросил машину вверх.
Белая коза осталась цела: кинулась вспять. Самолет фыркнул с досадливым облегчением и стакнулся с железобетоном. На минуту, покамест он не начал выруливание к аэровокзалу, я вернулась к недавнему раздумью. Вдруг да неспроста коза подалась наперерез самолету? Попасись ежедневно под завывания, рыки, свисты, от которых хочется зарыться в землю, возненавидишь эти летающие чудища и взбрендится вонзить рога в их душные колеса.
Как привести в согласие рукотворное и живое, красоту и технику? Как сделать так, чтобы доброе и полезное не оборачивалось всеотрицанием?
Я увидела Касьянова у здания аэровокзала в окружении
«Неужто Гольдербитурер соотнесен с ним? Ради места в гостинице? Не должно... Тогда для чего?! Как бы там ни было, специальному корреспонденту ни к чему быть встречаемым тем, на кого жалуются».
Возле ног Касьянова стоял портфель-чемодан. Здесь я опять испугалась: он улетает, и если не подойти, то, возможно, долго придется з а г о р а т ь, ожидая его. И я решила подойти, и сдержала Касьянова, когда он распахнул руки для объятия, и, отвела его в тень, узнав, что он улетает в Москву по вызову высоких инстанций.
Я сказала Касьянову о том, для чего меня прислали, и попросила сжато объяснить, почему он одним махом понизил в должности трех крупных специалистов: главного технолога, главного энергетика и главного металлурга, потом двух первых совсем выдавил с завода, а последнего довел до голодовки.
Он засмеялся, но не так, как смеются в тревоге или чтобы скрыть ее, а так, как смеются над глупостью, затеянной взрослыми людьми, считающимися вполне разумными и дальновидными.
Когда он смеялся, я ощутила несходство меж нами. В отличие от меня он был тем человеком, который почти не походил на себя прежнего: нет львиного зачеса, нет усов, нет продолговатого лица. Седая голова, словно выточенная из лития, подкова русой бороды, соединяющаяся с височной сединой, и только зубы, верхние зубы, выдают давнего Касьянова, опрощают его: они углом, так и не выправились дугой, хоть он и носил подростком протезики.
— Чертушка ненаглядная! — воскликнул он, пытаясь сместить мою душу с официально-деловой стези и опять раскидывая руки. — Наконец-то наши пути пересеклись. Осчастливила ты меня!
— Не наоборот?
— Не придавай значения заушательской писанине. Мы гигантские дела завернули, и ничто не поколеблет нашего плечистого настроения. Помнишь, Инна, я был умственным юнцом и частенько впадал в мелодраматизм: «Тоска. Под куполом ни звезды». Теперь под куполом у меня, у них, — кивнул на провожающих, — целая галактика.
— Марат, Марат Денисович, — строго сказала я. — Чтобы выполнить задание, а главное, выяснить, жив ли ты — какое-то чучело похоронило тебя, — я отложила плавание по Инзеру. Давай-ка отложи командировку.
— Нельзя. Позарез нужно в министерство и в Центральный Комитет. Разбирайся без меня. Что останется загадкой, разрешу.
— Больше недели ждать не смогу.
— Сможешь. К чему бежать от жизни? Засиживаешься, поди, за письменным столом? Подождешь?
— Не обещаю.
— Да я прикажу, и тебя заклинят в Желтых Кувшинках. Я здесь царь, бог и воинский начальник. Просьба: не начинай знакомство с заводом и проверку письма, не встретившись с моей женой. Между прочим, тебя ждет сюрприз.
От самолета отъехал громадный бензозаправщик.
Касьянов сказал с лукавством в лице:
— По мере сил следим за советской печатью.
— Одобряете или недовольны?
— В основном одобряем.
— Что?
— Дрожи, чертушка, под тебя подвожу критический заряд.