Макушка лета
Шрифт:
— Пора, Маршал Тош, применять удачливый опыт.
— Бог все-таки есть.
— Заход коллекционера. И что?
— Кабы не было бога, ты бы не возникла на горизонте Желтых Кувшинок.
— Увидел красивую женщину, и сразу к богу понесло.
— Ты разве красива?
— Один стихотворец написал такие слова: «Красотой ты подобна Смирновой-Россет». Обо мне. В пушкинском Петербурге она была едва ли не первой красавицей.
— Судя по Касьянову, мозг поэта наделен обманчивым телескопическим свойством: он
— Убеждать красавицу в том, что она уродина...
— Даже точно оценивая людей, мы портим их.
— Ну уж, ну уж!
— Превращаем в зазнаек, в спесивцев, в деспотов.
— ...В добродеев, мудрецов, тираноборцев. Все ясно. Только зачем ты маял телефон? Бедняга, он разъярился, как пес на цепи. Не звонил, а рычал: р-ры, р-ры.
— Я хотел сказать, что у нас с тобой опять наступила юность в определенном смысле.
— Заблуждаешься, Маршал Тош.
— Мы свободны от семейных уз.
— Разве и ты?
— Как ты, так и я.
— Зависимости не может быть.
— А что же?
— Ты сказал — семья на каникулах.
— Мало ли что говорят! Итак, мы свободны и снова нас тревожит проблема выбора.
— Меня не тревожит.
— Ты будешь вторым человеком, которого не занимает проблема выбора.
— Кто первый?
— Виктор Васильевич Ситчиков.
— Занятно.
— Двигая литературу вперед, писатели все время экспериментируют. Проделай эксперимент.
— Вдруг да сильно влюбится?
— Любовь стоит инфаркта.
— Жестоко, Маршал Тош. Будь здоров. И добрей.
— Погоди. Могу понаведаться?
— Я легла отдохнуть.
— Не помешаю. Валяйся, читай, спи — не взгляну.
— Ты не только создатель оригинальных печей, ты, выходит, еще и создатель искусственных туманов.
— А кто обцеловывал меня?
— Ты еще вспомни доисторические времена. Ишь ты, Илья Муромец: сиднем сидел на печи тридцать лет и три года, теперь захотелось по свету пошастать, бедовую душеньку потешить. Я одна, и это изумительно.
— Притворство-то к чему?
— Никогда не притворялась.
— Вспомни жизнь в эвакуации.
— Не вижу связи с притворством.
— Не тогда ли в тебе раскуклилась притворщица?
— Ты позорник, Маршал Тош.
Я хлопнула трубку на держатели, но Антон тут же позвонил, и я оскорбленно ответила:
— Проси прощения.
— Не собираюсь.
— Был скромником, превратился в экстремиста.
— Я подыхаю от любви, Инка.
— Неужто ко мне?
— К тебе, Инка.
— Зоология.
— Любовь без...
— Зато зоология обходится без любви.
— Обвинение не ко мне. Я наследую деревенскую мораль.
— Все мы родом из деревни.
— Твоя-то генеалогия, наверно, не меньше двух столетий городская?
— Третье столетие город разлагает мою
— Никто не любит правды, даже писатели.
Лязгнул металл о металл, и разговор закончился.
Вставать незачем. Простыня еще влажная. Зной убавился: туча распласталась над городом. В номер вдувается ветер. И все-таки я почему-то встаю, надеваю халатик. Не исключено, что Антон наблюдает за окном гостиницы. Я осторожненько посматриваю вниз. Асфальт площади как сажей натерт. На цветниках, забранных в гранитные рамки, пошатываются ирисы. Прогулочный люд покинул площадь: гроза подступает. Хотя гром кипит далеко, его звуки напоминают бурление воды в кастрюле, кажется, что скоро он будет тут и сменит домашнюю котловую степенность на дикий норов горной реки. Вместо раскатов грома внезапно раздаются сигналы автомобиля. Словно кольца, бросаемые цирковым жонглером в сторону трибун, они взмывают высоко-высоко и подобно тем же кольцам, накренясь, соскальзывают по острой орбите к месту взлета.
Перегибаюсь через подоконник. Подле гостиницы нет машин, кроме «Жигулей» гранатового цвета. Неужто сигналит Готовцев? Так и есть — он. Вынырнул из автомобиля, распростер по кузову руки, страдальчески глядит вверх.
Я закрылась шторой. Антон не заметил меня. Посыпались выкрики из распахнутых окон:
— Псина ты эдакий!
— Глухомань, а тоже нема спокою.
— Давай пиляй отсюда!
— Налакаются и бьют арбузы.
— Во хмелю что хошь намелю.
Над входом в гостиницу был задранный железобетонный козырек с заломленными краями. Из-под него вышагнул швейцар-бородач, прокрутил кулаками глазницы, как бы выдавливая из глаз остатки сна. Спускаясь к автомобилю, фукнул в пластмассовый свисток, запылившийся в кармане.
— Кого, паря, возишь?
— Итс э сикрит.
— А, секретаря! Сел на персональный мотор, дак наберись терпения. Хозяин отблагодарит. Погодь, дак у тебя не «Волга» и без желтых фонарей. Че ж ты обманываешь?
— Слушать надо.
— Я слушаю, аж барабанные перепонки свербят. Секретаря, сказал, возишь.
— Глохнете вы, папаша.
— Помоложе тебя. Борода, как у попов, для сана.
— Давно из деревни?
— Городской, Правда, целину осваивал.
— Вот почему вы разговариваете моментами в стиле а ля пейзанин.
Антон сел за руль. Швейцар рьяно дунул в свисток. Верещание обозначилось в иссиза-синем воздухе над площадью белым звуковым пунктиром. Это верещание да, может, то, что Антон все еще сердился, что я не позволила ему подняться в номер, заставило его рывком тронуться с места, а затем слишком лихо тормознуть на развороте. Автомобиль занесло к шоссейному канту; когда он замер, как жук, которого напугали, опять полетели в небо кольцеобразные сигналы.