Макушка лета
Шрифт:
— По-моему, возвышают. Даже самая свирепая щука невинней господина с редакторским портфелем и его мадам.
— По вашим вещам... вы любите людей.
— Тагор и Горький утверждали, что людей вообще любить нельзя. За что любить убийцу, казнокрада, идеологического обманщика? Лично я нахожу, что презирать негодяев и разоблачать их не менее важно, чем выражать восхищение людям достойнейшим.
Приотворив дверь, Оля резко напомнила, что Борис Владимирович быстро утомляется,
Я приготовила блокнот и шариковый карандаш, но Ергольский вдруг заявил, что считает для себя бесчестным говорить о монстре Касьянове с приспешниками.
Я сказала, что бездоказательный гнев не обнаруживает истины.
— Моя задача протестовать, ваша — ее решать.
— Борис Владимирович, хорошо ли, что вы затребовали меня и я отложила отпуск? А вы поступаете со мной так, словно я прихожу как просительница, да еще и вроде бы чем-то сильно виноватая перед вами.
— Ошибочная реакция.
— Пришла вчера — не приняли, нынче — уклоняетесь от объяснения причины, которая привела вас к голодовке.
— Я устал, и нет настроя. Изучите проблему на заводе, позже — милости прошу.
— Позже вы, наверно, и говорить-то не сможете, если не прекратите голодовку.
— Только наведение справедливости остановит мою голодовку.
— Справедливость достигается сложно, порой требует времени и времени. Не гибнуть же вам?
— Ничего не поделаешь. Вы беседовали с Касьяновым и с его любимейшим опричником Готовцевым?
— Говорила.
— Отобрали у меня надежду.
— То я у вас прозорливая, то слепая.
— Они способны очаровать кого угодно.
— Если вы убеждены в этом, зачем вызывали именно меня?
— Беда заставляет обольщаться.
— Перейдем к сути дела. Вы называете их гангстерами, опричниками, мафией. Доказательства?
— Сразу трех ведущих специалистов выбросить с завода. Предположим, я не отвечал должностным требованиям... Но главный энергетик Фарников, главный технолог Кухто?
— В вашем письме на имя редактора говорится, что он понизил вас троих, а на ваши места назначил начинающих инженеров. Не возражаете против уточнения?
— Нет. В знак протеста мы уволились.
— Не выбросил, а понизил?
— Инна Андреевна, я через силу говорю. Журналист должен быть дотошным. Поймите мое состояние. От дотошности почему-то муторно.
— Чем в приказе директора мотивируется ваше понижение?
— А, беззастенчивая придирка.
— Хотела бы прочитать приказ.
— Он где-то в письменном столе. Инна Андреевна, я не в силах подняться.
— Пусть дочка отыщет.
— Не сумеет. Инна Андреевна, я тронут вашим визитом.
— Борис Владимирович,
— Важнейшее доказательство — моя голодовка.
— А чем она вызвана?
— Причины названы в письме.
— Названы, но ничем не подтверждены.
— Подтверждения найдете на заводе.
— Мезенцев... Вы знали его?
— Радостный вопрос! Имел честь работать под его началом. Касьянов скомпрометировал его. Надо уметь! Мезенцев слыл за любимца завода и всех Желтых Кувшинок. Вдруг сваливается, как с неба, Касьянов, компрометация... Магистр ордена иезуитов хитрей не провернул бы, не околпачил, не обделал...
— Что?
— Захват кабинета главинжа. Надо уметь! Не успели опомниться — Касьянов главный инженер. И невозможно спасти любимца.
— А пытались спасать?
— Спрашиваете?! И еще как! Не преувеличиваю личной заслуги и совести... Я первый и последовательный защитник Мезенцева. Еще тогда, за это, Касьянов меня возненавидел! Ловкач! Отомстил.
— В чем дело? Чем Касьянов воспользовался?
— Историей с литейной машиной... Я выдохся, Инна Андреевна. Взмок немыслимо. Смотрите.
Он провел ладонью по куртке пижамы. Ткань влажно потемнела. Словно сомневаясь в том, что я верю ему, он придавливал пижаму к боку, над коленом, чуть выше щиколотки, и везде она тотчас делалась пугающе влажной.
— Я непростительно задержалась. Нижайше прошу извинить.
— Всколыхнули касьяновскую гнусность. Не выдерживаю... Абракадабра обмана, беспомощности! Иезуиты... Нельзя усвоить... Гипноз? Горько, позорно...
— Я ухожу.
— Инна Андреевна, умоляю: не ищите мер воздействия, какие оборвут мою голодовку. Ценой жизни я разрушу гангстерское гнездовье. Вы после... Вы, убежден, раскусите их. А уж то, как их разделать под орех, вы сумеете сделать блестяще! Не случайно я запросил именно вас. Копайте, Инна Андреевна, смело!
— Борис Владимирович, успокойтесь. Я за жизнь. Вам надо жить. Дочка у вас.
— Она большая. Литейная машина... Запомните, Инна Андреевна: Мезенцев — прозорливец!
Вбежала Оля. Сырые пятна на пижаме ужаснули ее.
ТРЕВОГИ ПАМЯТИ И ЗНОЙ
Прозренье страшно. Не думайте, что только я прихожу в состояние отчаяния, едва осознаю пагубность какого-то древнего соотношения людей, кажущегося обязательным, незыблемым, прекрасным.
Моя мать основой человеческого бытия считает дружную семью. Смолоду она не переставала повторять, что счастье царит лишь в семьях, где все прочно спаяны друг с другом.