Макушка лета
Шрифт:
— Правдоискательница Рымарева, — сказал Ситчиков. В его голосе прочитывалось удовлетворение тем, что она правдоискательница. Однако я решила прозондировать, действительно ли он доброжелателен к правдоискательству Рымаревой.
— Сложился тип производственника, впрочем, довольно малочисленный... — сказала я. — Представитель из центра — надо ловить, довести до сведения, вразумить.
— Ничего плохого не нахожу. Покуда на местах будут твориться несправедливости, неизбежно будут и возникать Рымаревы и существовать. И прекрасно, что они существуют. У них чуткая реакция на унизительные для общества явления. Причем их нутро как бы специально ориентировано на восприятие
— Вы полностью это разделяете?
— Я не могу думать подобным образом потому, что моя социальная функция во многом отличается от социальной функции Рымаревой. Я — один из регуляторов духовно-экономической системы «Двигателя».
— Расшифруйте.
— Я хочу сказать, что моя социальная функция не исключает компромиссов, балансиров, что ли, рессор, воздушных подушек, громоотводов. Но самое характерное для меня: мое сознание, как направленная антенна, ориентировано на впитывание и продвижение положительного. В этом смысле Рымаревы и я находимся на разных полюсах, но мы в единстве, как и полюса магнита.
— Почему она боится вас, Виктор Васильевич? Заметила — и удирать.
— До обеденного перерыва полчаса.
— Не слишком ли просто открываете ларчик?
— Да, просто.
— Вникнем.
— Слишком часто мы ищем усложнение там, где его нет.
— Чаще мы выводим однозначные ответы там, где есть усложнение. Рымарева опасается, как бы администрация не показала ей кузькину мать за общение с п р е д с т а в и т е л ь н и ц е й.
— Кто-кто, а я не создан для преследования.
— Вы принадлежите к начальству.
— Я организатор, социолог, человеколюб. Начальником не чувствовал себя и чувствовать не буду. Курьез, странность? Пусть.
— Рымарева об этом не подозревает.
— Догадывалась бы — наверняка не поверила. Должен заметить: у Касьянова и у вас родственное отношение к этой проблеме. Касьянов, чтобы рабочие не опасались преследований и чтобы не стеснялись критиковать, велел установить специальный телефон. Рабочий снимает трубку, высказывает наболевшее. Его слова записывает магнитофон. Рабочий может назвать себя, может не называть.
— Отлично! Одним махом преодолевается дюжина психологических барьеров.
— Так-то оно так, но я сторонник взаимоотношений «организатор — подчиненный», ничем не закамуфлированных.
— Идеализированный подход. Вы должны чувствовать себя в состоянии триединства: организатор, администратор, социолог.
— На практике так и получается. Но я стараюсь избегать этого. Хватило бы ума и сил заниматься только заботой о людях.
Мы вернулись в цех. И опять я ощутила пагубу металлических хрустов, свистов, отсеканий, продавов, лязгов, чавканий. Было такое впечатление, что самые шипастые, кусливые, иглистые, шершавые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма, потому и слишком опасны.
Ситчиков надел наушники, стоял, словно вслушиваясь и в себя и в заставленное прессами помещение.
На его лице просияло довольство, он снял наушники, подал мне, после выдернул из нагрудного карманчика черно-белую коробочку — самодельный транзистор.
Стальная дужка ловко охватила мою голову, наушники удобно приникли к ушам. Благодаря тому что производственные
Наушники, как и вода, не глушили полностью жизнь звуков, к тому же в отличие от нее не преображали их, а лишь только усмиряли, связывали пронзительную, почти лучевую громкость.
Нажатием клавиша Ситчиков включил маленький, величины сигаретной пачки, транзисторный приемник и вручил его мне. Возникла умиротворяющая мелодия. Брунжал, стеклянно пересыпал такты, серебряно дышал электроорган. Гам металла еле проклевывался сквозь поле музыки.
Подошли к прессу Натальи. Она приветливо кивнула, продолжая работать.
Органная мелодия набирала разгон. Скрежет, издаваемый штампом, затерялся в ней, как воробьиное чириканье в колокольчиковом бое жаворонков.
Движением согнутого крючком пальца, занесенного над волосами, Ситчиков дал мне понять, чтобы я сняла наушники. Я поморщилась, не желая снимать, но он опять ковырнул в воздухе пальцем, и я сдернула с головы наушники.
Ситчиков достиг желаемого впечатления — я ощутила душераздирающую невыносимость цеховых шумов и на момент поддалась злорадству: кощунственно, мол, торжествовать, доказав печальную истину. Решила это высказать, но по-невинному ясный взор Ситчикова смягчил и облагоразумил меня. Никакого торжества в нем нет. Просто он на свежем примере лишний раз укрепился в том, как спасительно необходимо внедрение функциональной музыки.
Наталью нам пришлось ждать до обеденного перерыва. Самоисследование, по ее мысли, не допускает никаких отклонений от распорядка смены: должна и работать и отдыхать, как все штамповщицы, и, конечно, пытаться выполнять норму; последнее зачастую не удается, тем не менее ее не покидает уверенность, что в картине ее трудового дня зеркально отражается картина работ каждой из штамповщиц.
Ее уверенность подкрепляет то, что график утомляемости, составленный ею с ориентацией на самое себя и подвергшийся суду штамповщиц, никем не поставлен под сомнение, хотя и выяснилось, что утомляемость, подобно другим человеческим свойствам, склонна проявляться индивидуально. В результате она составила усредненный график утомляемости, которым и руководствуется, подбирая музыкальные программы; покамест она рекомендует для дневной смены семь программ, а для вечерней — восемь.
Самоанализ помог Наталье сделать выводы общего характера, применительные к штамповочному цеху. На фоне шума плохо звучат, воспринимаются, не оказывают стимулирующего воздействия джазовая музыка, построенная на неожиданных оркестровых и ритмических импровизациях, где нет четкой мелодии, хоровая — быстрого темпа, симфоническая — медленные, тихие места, а также такие, когда слишком бурно, лавинно, вперехлест играет весь оркестр. Дуэты из опер и оперетт, хоровые куски оттуда же, особенно те, где демонстрируется формальное усложнение и дирижерская изощренность, тоже нет эстетического смысла включать в музыкальные программы для штамповочного цеха.